Работа над «Двенадцатью молодцами» не осуществилась. Но в 1951 году они снова начали работать совместно – над «Ломоносовым». Всеволод Иванов написал тринадцать вариантов пьесы, пока они с Ливановым не были удовлетворены.
На премьере «Ломоносова» был Сергей Тимофеевич Коненков, только что вернувшийся из-за границы. После конца, когда все, стоя, аплодировали, Коненков подошел к рампе, поднялся по лесенке прямо из зала на сцену и, обращаясь к артистам и публике, сказал: «Спасибо всем: драматургу, режиссеру, художнику, артистам за этот спектакль. За русское барокко! За гений Ломоносова, который присутствует в этом спектакле, и который мы чтим, как не сумели его чтить современники».
Ливанов еще не был с ним знаком тогда. Познакомились после спектакля. Коненков постоянно приглашал Бориса Николаевича в мастерскую. Часто они виделись, когда началась работа над «Эйнштейном», но это уже другие годы, и потому об этом позже.
Незадолго перед войной Владимир Иванович Немирович-Данченко спросил Ливанова, кого он хочет играть в «Трех сестрах».
Ливанов ответил: «Никого».
Был вывешен состав по «Трем сестрам». Значилось: «Соленый – Ливанов».
Борис Николаевич рвал и метал! На репетициях «Трех сестер» спорил с Владимиром Ивановичем,
Как-то был у нас Марков. Борис Николаевич жаловался, что ничего не понимает в Соленом и играть не хочет.
– Сядьте на диван. Я выйду из этих дверей и покажу сцену, замучился с ней.
Мы сели. Борис Николаевич вышел, сыграл.
– Нет, – сказал Марков.
– Тогда, может, так?…
Нам не понравилось.
– Негодяи вы! Вот вы кто. Черт с вами! Как-нибудь сам обойдусь.
Наступил момент, он успокоился, перестал вздыхать, уходя на репетиции.
Неожиданно его вызвал к себе домой Немирович-Данченко.
– Когда я вошел, – рассказывал Борис Николаевич, – он был в кепке. Значит, задумал что-то и для удачи надел, по обыкновению, эту кепку. Стал говорить, что у Ершова не получается ничего с Вершининым. Что он предлагает мне сыграть Вершинина. Я сказал, что не могу принять этого предложения. Во-первых, потому, что Ершов – мой друг. Во-вторых, что Соленый мне уже дорог, и я не хочу с ним расставаться.
Когда спектакль выпустили, Владимир Иванович оценил Бориса Николаевича в роли Соленого так:
«…Исполнение получилось не только блестящим, но и глубоким. Образ, который в прежней постановке МХАТ был мало понятен и занимал третий план, вырос в крепкую, даже страшную фигуру… Так было с графом Шабельским в “Иванове” (Станиславский), с Крутицким в “Мудреце” (Станиславский), с Ехиподовым (Москвин) в “Вишневом саду”. Получился один из тех случаев, когда актер не только схватил замысел автора, но воплотил его глубже, шире авторских надежд»[39]
.Прислал письмо Корней Иванович Чуковский:
«…Вывозит “Трех сестер” один Соленый. Уходишь из театра только с одним этим образом. Это – огромная, но косноязычная душа, изнемогающая под собственной тяжестью. Вы так мастерски, так убедительно показали ее трагедию… И сколько свежих красок Вы внесли в этот образ! Это – Грушницкий, в котором очень много Печорина. Как выразительно он курит, как он кашляет, какие паузы, какая походка, и как магически все это объединено у Вас – и очеловечено. Я счастлив, что видел Вас в этой роли; не сомневаюсь, что Антон Павлович с восхищением приветствовал бы Ваше толкование Соленого.
Теперь мне стали близки и дороги Ваши творческие муки над “Гамлетом”…».
В это же время театр приступил к шекспировской трагедии. Борису Николаевичу была поручена заглавная роль.
Борис Пастернак и Корней Чуковский на первом съезде Союза писателей.
Война. Всем детям театра в обязательном порядке предложена эвакуация в Мордовию. Наташе[40]
– 9, Васе – 5 лет. Каменский звал к нему на Урал: около Перми, станция Сылва, село Троицкое. В первый раз, когда Вася появился там среди местных мальчишек, я увидела в окно, как они его шпыняют, зажимают локтями. Потом он им что-то сказал – и дальше было видно, что они его приняли.