Невыдуманный Пастернак. Памятные встречи

– Васечка, молодец, как ты быстро подружился с мальчиками. О чем они тебя спросили?

– Как тебя звать? Вася, – ответил я.

– Ах, вот в чем дело!

В селе Троицкое уже много лет всех называли Василиями – в честь Каменского. Однажды Василий Васильевич пригласил из Перми пожилого человека. Тому все в доме и вокруг понравилось.

– Василий Васильевич, а как зовут твоего сына?

– Василий Васильевич.

– А твоего гостя Бучинского?

– Василий Васильевич.

Приезжий помрачнел вдруг. А когда во двор вошел местный учитель и Каменский закричал ему из окна: «Василий Васильевич, заходи в дом», этот приезжий сказал:

– Стар я, милый, чтобы так надо мной насмехаться. Не бывает, чтобы все были Василиями, да еще Васильевичами.

И уехал обратно в Пермь.

Дом стоял на краю села. Дальше был лес, прекрасный уральский лес с множеством грибов, земляникой необычайного размера, формы и вкуса, а малину женщины носили в ведрах на коромысле. Собирать малину – это значило подставить под куст ведро и встряхнуть – малина осыпалась. Они сушили ее на зиму, ссыпая в обыкновенные мешки. Пироги с малиной – это «специалите» тех мест. Еще шанешки – с картошкой и жареным луком. Рыба – всевозможная, много судаков. Уха сибирская, из разной рыбы. Пироги с рыбой.

Жили мы так до осени. Началась грязь, рано темнело, электричество выключили. В селе перестали продавать яйца, молоко, картошку. Рыбной ловлей никто уже не занимался.

На площадь перед домом съезжались с окрестных деревень призванные в армию. Семьи их провожали в повозках, запряженных лошадьми. Иногда оставались ночевать тут же, на площади. Бабы голосили. Каменский разговаривал с ними, утешал, играл на баяне. А сводки с фронта приходили трагические. Письма от Бориса Николаевича из Москвы были редки. Он писал:

«Москва, 13 июля 1941 г.

…Каждый день репетируем “Суворова” и каждый день концерт. Сейчас отправлю вам письмо и еду на концерт. Вернусь, как обещают, в 8–9 ч. вечера. Концерт сборный. От МХАТа – “Яровая”, от Большого театра – Козловский и, вероятно, еще много артистов от других театров. У нас вчера вечером шел спектакль “Враги”. Сегодня идет “Горячее сердце”. Каждую субботу и воскресенье будем играть. 19-го предполагается “Фигаро”. Намечена и “Любовь Яровая”. Точно день спектакля еще не назначен…

Москва, 20 июля 1941 г.

…Вчера я играл Швандю. В театре у нас шла “Яровая”. Сегодня же идет “Фигаро”, я играю графа. Работаю много… Днем репетируем (как уже сообщал) “Суворова”. Работаем интенсивно. Хотим как можно скорей приготовить спектакль. В Москве все спокойно. Спектакли наши проходят хорошо. Бодро. Зал хорошо реагирует…».

Мы переехали в Пермь, оттуда – в Свердловск. С жильем и питанием было уже, конечно, нелегко. Главным нашим спасением оказался Театр оперы и «буфета», как его там в шутку называли. В этом актерском буфете можно было купить кое-какую еду. Дети, конечно, ходили туда. Вообще они все время находились в театре, но в зале вечером им появляться запрещалось. Вася однажды все-таки вышел в антракте в фойе. Его остановил милиционер:

– Мальчик, детям находиться в театре нельзя.

А Вася был дружен с семнадцатилетним лилипутом из труппы Кио. Они были одного роста.

– Я не мальчик, я лилипут.

– Извините, – сказал милиционер.

Наташа стала мне настоящей помощницей. Она бралась за все. Придя из школы, «проявляла инициативу»: ездила за продуктами в цирк, куда нам циркачи – как известно, хорошие товарищи – предложили приезжать в артистический буфет за кулисы днем.

Раз я ужасно забеспокоилась: уже стало темнеть, прошло больше четырех часов, как Наташа ушла в цирк. Наконец, она появилась вся в слезах. Оказывается, бродя за кулисами возле вольеров, где помещались цирковые звери, и держа в руке 50 рублей – последние, какие у нас были в это время, – она обнаружила, что потеряла деньги. Песок, которым был засыпан пол в этих местах, она и все находившиеся тут артисты и служащие, сочувствуя ей, перебирали руками, ползая, – не нашли. Может, она их потеряла раньше, на улице. Она была безутешна.

Из Москвы Борис Николаевич писал: