Невыдуманный Пастернак. Памятные встречи

«Я очень любил Александра Петровича. Мы с ним были знакомы давно, не помню даже, сколько лет», – написал Борис Николаевич в статье уже после смерти Довженко. И Довженко любил Ливанова. Всю жизнь собирались они работать вместе, строили планы, обсуждали сценарии, и – не пришлось… Мешали обстоятельства – иногда, а больше всего затрудняла их взаимная требовательность друг к другу. Каждый ждал чуда – от другого. «Даже в “Поэме о море” я снимался уже без него, – вспоминал Ливанов в той же статье, – Александр Петрович много рассказывал мне о том, как ему видится этот фильм и моя роль в нем. Он был увлечен мыслью создать образ генерала – не службиста и вояки, а крестьянина, которого историческая необходимость сделала военным. Так уже сложилась его жизнь, а по сути своей он совсем и не воин, он простой, миролюбивый человек… Эту роль генерала Федорченко я и должен был играть в картине. Александру Петровичу хотелось, чтобы в генерале наиболее ярко воплотились черты человека нашего времени, прошедшего тяжелый путь, героя трудной и сложной судьбы. Участник всех войн, он остается обладателем нежной души. Необычайное волнение испытывает этот суровый воин, ступая не на асфальтовый тротуар, а на живую землю… Он чует ее сердцем крестьянина… А сердце это доброе, большое. Я боялся одного места в роли – момента, когда генерал решает вернуться в деревню, стать председателем колхоза. Довженко не раз смеялся над моими страхами. Он ясно видел уже тогда смысл этого шага, который мне стал понятен много позднее».

«Ясно видел уже тогда» – таково было довженковское зрение. Видел все своими глазами, по-своему, видел дальше, раньше других, задолго до того, как что-нибудь становилось общепризнанным. Борис Николаевич высоко ценил дальнозоркость Довженко как свойство истинного художника. Теперь мы все понимаем, что нужно беречь лес и реки, и что даже старая хата – это достояние, что нельзя так просто порвать связи с прошлым, что существует преемственность далеких времен и поколений – Александр Петрович видел это уже тогда.

В той же статье Борис Николаевич описал и нашу военную встречу с Довженко, как после стука он вошел в форме, загорелый, подтянутый, но утомленный. «…Как и всегда, сел он на табурет, привычно поджав под себя ногу, и покуда моя жена стирала ему подворотничок, Александр Петрович, преодолевая усталость, стал рассказывать о последних военных событиях. Вспоминая виденное, незаметно увлекся, забыл об усталости: фронтовые впечатления крепли, облекались в могучую довженковскую художественную форму… Так и не отдохнул он в тот день… А потом, когда кончилась война, опять не отдохнул Александр Петрович.

К тому времени захватила его мысль создать фильм о Каховском море. Поехал он в Каховку, пешком обошел все эти места, сам, своими глазами все пересмотрел, познакомился с людьми. С каждым говорил, расспросил о делах, о заботах, о жизни. Не щадя ни сил, ни здоровья, ночами записывал свои впечатления, великолепно их дифференцируя, как точные и образные знаки времени, необходимые ему как художнику, чтобы люди, которых он любил и о которых неустанно думал, смогли бы потом воспринять его мысли, пережить его чувства, воссоздать его впечатления во всей их сложности и красоте. И главное, смогли бы найти у этого большого художника ответ на свои раздумья о новом современном человеке».

Пришло распоряжение театру выехать из Саратова в Свердловск. Шли пароходом по Волге и Каме.

Мой отец, который много путешествовал, говорил мне: «Когда вырастешь– непременно плыви по Волге. Это самое лучшее, самое прекрасное, что я видел». И вот в какое время мне суждено было «путешествовать»! Даже в этом состоянии нельзя было не восхищаться безбрежностью волжских просторов, строгой красотой камских берегов, прозрачностью воды, в которой отражались и лес, и каменистые берега особого, неповторимого колорита и покоя. Это осталось в моей душе.

Свердловск. Опять Большой Урал. Борис Николаевич много играл, выезжая на шефские концерты…

Перед самой войной началась работа над «Гамлетом».

Борис Николаевич предложил перевод Пастернака. Он мучил Пастернака, требуя уточнений в переводе. А когда Николай Охлопков тоже стал ставить «Гамлета» в переводе Пастернака, огорчениям Ливанова не было конца: Пастернак просил у него разрешение передать их общие находки Охлопкову.

18-го июня 1941 года Пастернак подарил Ливанову вышедший в ОГИЗе свой перевод «Гамлета». В октябре 1941 года в письме к Ливанову Пастернак писал: