Незабудки (Рассказы)

Однако дары его больше не вызывали благоговейной тишины. Находились арестанты до того нахальные, что не стеснялись запустить руку в профессорский карман, пока помогали ему добраться до койки, а если в кармане было пусто, сердито ворчали. Но если даже старик возвращался с поживой, то в камере начинался шумный, ожесточенный дележ, и разбушевавшиеся страсти насилу удавалось утихомирить коридорному надзирателю; заслышав шум, он подходил к двери и в сердцах барабанил ключом по железной обшивке. Если появлялась возможность разжиться куревом, людей было не запугать даже карцером. Темнота? Хоть какое-то разнообразие после лампочки, горящей круглые сутки. Холод? Не мешает и проветриться после нестерпимой духоты. Сырость? Это похуже, однако, скажем, воспаление легких — тоже какой-никакой поворот судьбы: либо смерть, либо лазарет, где харчи все же лучше. Надзиратели словно бы тоже понимали это, потому что никогда не вмешивались в ссоры заключенных, даже не переступали порога камеры. Впрочем, тут сказывалась и извечная черта всех охранников: они преувеличивали способность пленников к отпору.

А узник, сколь бы тяжела ни была его участь, все же сохраняет надежду. Каждый из них оставляет для себя крошечную лазейку в массивной стене отчаяния. Каждый, даже специалист по исчислению вероятностей…

— Может, все еще повернется к лучшему, — как-то раз тихо произнес он, вновь усаживаясь на край койки, возле измученного профессора. — Должны же они опомниться. Да и наверху рано или поздно станет известно о том, что творится… Ничто не может превзойти собственные пределы, даже бессмыслица.

— Да-да, конечно, — пробормотал старый профессор, который все меньше и меньше нуждался в утешении…

И вот в один из последних дней марта, когда на улице в пахнущем талым снегом воздухе уже ощущалось дыхание весны, а в камере жара и вонь человеческих испарений стали еще невыносимее, заключенного по фамилии на букву «А», который неполных два месяца назад был профессором физики, снова вызвали на допрос.

— Дед, смотри в оба, — шепнул ему матрос, который и сам был болен. — Вдруг да курево попадется…

Но Андриан в тот день не вернулся.

Это никого не удивило.

Не вернулся он и на следующий день. В этом тоже не было ничего необычного.

На третий день сокамерники стали гадать, что с ним случилось. По мнению матроса, старик умер.

На четвертый день инженер сказал матросу:

— Боюсь, что ты прав… А может, его перевели в другую камеру. Да, вероятнее всего, так…

— Может, и так. — Матрос не стал спорить.

Никто из них никогда больше не видел старого профессора. Возможно, он вовсе и не умер. Как бы там ни было, а земля и прочие небесные тела, строго следуя законам науки, не отклонились от своей оси.

Ведун. (Перевод Т. Воронкиной)

Он был из чужих краев; по годам — должно быть, за сорок, взгляд исподлобья. Документы в порядке. Фамилию его знали разве что в сельсовете. Для ребятишек он был дядей Андрашем, те, кто постарше, звали его просто по имени. Считалось, что не след соваться в чужие дела; живет себе человек на селе, и ладно.

А вернее сказать, он и не жил на селе. По первости переночевал в сельсовете, а на другой день — весенняя страда была в разгаре — его определили сторожем. Он стерег посевное зерно — укрытые брезентом мешки — в часе ходьбы от села. Работы в хозяйстве было невпроворот, и новый человек пришелся ко двору; война скосила многих мужиков, а бабу сторожем не поставишь. И то, что он чужак, тоже пришлось кстати: для себя воровать не станет — спрятать некуда, а другие ему не сваты-кумовья, значит, никому не дозволит разбазаривать драгоценное зерно. Неизвестно, кто он и что он. Да кто бы ни был: из разбойников-то и выходят лучшие стражники. Не говоря уж о том, что старик Герасим теперь от своих обязанностей караульщика освободится: старик-то он старик, а на селе разъединственный плотник. Хлев совсем было развалился, и его принялись приводить в порядок, ну, а тут в аккурат и Герасим опять за топор взялся. Стропила вытесывал, а главное, обучал ремеслу молодых, да и тех было немного: которые и кол-то заострить толком не умеют.

Службу свою чужак нес исправно, все шло как положено, однако же сельчанам он не по нраву пришелся: все-то норовит в сторонку отойти да в одиночку в поле остаться. Нет чтобы с кем разговор завести, нет чтобы поспрошать, не приютит ли его кто у себя в дому после того, как в поле стеречь станет нечего; нет чтобы скупо или с прибаутками — все одно как, но рассказать про себя, кто ты да что ты, и всю свою подноготную выложить… А этому вроде бы любо бирюком сидеть. Вздумай он прихвастнуть, его бы наверняка за глаза высмеяли, зато полюбили бы, захоти он поплакаться — пожалели бы. А так людям не нравилось, что он знай себе посиживает то на мешке с зерном, то у костерка; не спроси его, так и просидит молчком, а спросишь — ответит односложно.