Незабываемое

— Неужели? — переспросил он, хотя великолепно понимал, что это правда, и я подтвердила сказанное. На этот раз мое сообщение положило конец разговорам на следственные темы, и Андрей переключился на семейные. Сказал, что его жена Нина (дочь Подвойского), которую я знала, преуспевает на ответственной комсомольской работе и якобы она, как он выразился, «между прочим», шлет мне привет. «Привет, между прочим», кроме раздражения, никаких иных эмоций у меня не вызвал. Предполагаю, что жена Андрея и не знала о нашей драматической встрече.

Однако я в долгу не осталась и на один привет ответила несколькими. Передала привет от тетки Андрея — сестры Якова Михайловича — Софьи Михайловны, с которой побывала в Томском лагере; привет от двоюродной сестры Андрея — дочери Софьи Михайловны, жены Ягоды. С ней в лагере я не встретилась, но все равно привет передала. Рассказывали в лагерном мире, что жена Ягоды до процесса была в колымском лагере, после процесса была отправлена снова в Москву и расстреляна. Наконец, передала привет от племянника Андрея — сына его двоюродной сестры, раст сказала и о трагических письмах Гарика бабушке из детского дома в лагерь: «Дорогая бабушка, миленькая бабушка, опять я не умер…»

Своими «приветами» ничего нового Андрею я не открыла. Только о страшных письмах мальчика он знать не мог. Однако получать эти приветы через меня, как я предполагаю, для него было не большим удовольствием. Но пробрал ли его душу озноб, как это бывало со мной в минуты особо острых переживаний? Понял ли Андрей, что не за тем столом сидит? В этом я сомневаюсь.

Наш разговор подходил к концу, и я нашла момент подходящим, чтобы попросить своего следователя позвонить по телефону моей бабушке и спросить от моего имени, не знает ли она, жив ли, где и у кого находится мой сын. Эту просьбу Андрей выполнил. Звонил при мне. Так я узнала, что Юра, которому в ту пору шел четвертый год, живет в Москве, у моей тетки — сестры матери. И, несмотря на тяжесть разговора с Андреем, я ушла из его кабинета окрыленная.

Я видела его еще трижды. Но если поначалу мне удавалось заметить в нем хоть проблески человечности, то в дальнейшем и они исчезли[86].

Я снова была вызвана на допрос лишь через полтора года, в феврале 1941-го. Все три последующих допроса были краткими. Андрей встретил меня суровым взглядом и непонятным криком:

— Скоро будете давать показания?

В этом возгласе не было ни логики, ни смысла: полтора года назад Свердлов не требовал от меня никаких показаний.

— Мы вас еще как следует не допрашивали! Посадим в Лефортовскую тюрьму, тогда заговорите!.. Это военная тюрьма, там вы поймете, что такое следствие! — кричал Свердлов.

Об ужасающих пытках в Лефортовской тюрьме я слышала от сидевших одновременно со мной в Томском лагере жен сотрудников НКВД. Я не успела спросить у А. Свердлова, для какой цели он хочет подвергнуть меня пыткам, как вдруг, по-видимому, от сильного потрясения, от того, что со мной так разговаривает именно он, я почувствовала, что теряю зрение: сначала все помутнело и закружилось, затем, кроме светового пятна горящей лампы на письменном столе следователя, я ничего уже не видела.

— Самую страшную пытку вы уже совершили, Андрей Яковлевич, я ослепла!

— Что вы симулируете! — крикнул Андрей.

— Я не симулирую, я вас не вижу, — дрожащим голосом произнесла я.

Я слышала, как Андрей звонил врачу. Кто-то, очевидно тюремщик, привел меня под руку в кабинет врача. Перед глазами зажигали лампу, спички, и снова, кроме светового пятна, я ничего не видела. Так продолжалось два дня. На третий зрение постепенно восстановилось. Тюремный надзиратель усиленно наблюдал за мной. «Глазок» почти беспрестанно шуршал. Товарищи по камере помогали мне во всем. Как только надзиратель убедился, что я прозрела, на следующий же день меня вызвали на допрос.

Андрей на этот раз был предупредителен и вежлив. Интересовался моим здоровьем, особенно зрением. Я не жаловалась. Спросила, что в конце концов от меня требуется.

— Анна Михайловна, — ответил на мой вопрос следователь (он впервые назвал меня по имени и отчеству), — вам предстоит написать о последних месяцах жизни Бухарина перед арестом.

Я была крайне озадачена.

— К чему это теперь понадобилось? Ведь Н. И. уже нет. Кроме того, до ареста он решительно отрицал какую-либо причастность к контрреволюционной деятельности. Другого я не напишу, а это вам не понравится.

— Пишите, как было, если отрицал, так и пишите: «отрицал».

Он подвинул ближе ко мне листы бумаги. Но сию же минуту, в присутствии следователя, я писать отказалась. Попросила дать мне время, чтобы все хорошо обдумать и вспомнить. Кроме того, предоставить мне возможность писать наедине. Через два дня меня завели в бокс, и там сравнительно кратко я написала о последних месяцах жизни Н. И. О многом преднамеренно не упоминала, например о его письме «Будущему поколению руководителей партии», многое выпало из памяти от сильного волнения; сдерживало и то, что ни цели, ни смысла в получении документа такого характера после казни Н. И. я не понимала.