Незабываемое

Крики, хрипы, лязг и визги,
Грохот, хохот, барабан,
Дробь, и брань, и крови брызги —
У горилл гремит канкан.

Посреди — костер огромный,
Треск, и шип, и хруст хрящей,
Кто-то злой и кто-то темный
Дров приносит, груз костей.

Книги бросил на растопку,
Черной гарью дым взвился,
От земли, кроваво-топкой,
Пар зловещий поднялся.

Волосатых рук сплетенье,
Топот ног и звоны шпор,
Скрежет, чавканье, сопенье,
Похотливый разговор…

Вот уж звезды догорели,
И костер давно потух,
«Heil» кричит на мертвом теле
Раскричавшийся петух…

15. VIII.37 г.

Воспоминание

Ты помнишь ли ночь голубую,
Сирени густой аллею
И пляску лучей золотую,
Веселую эльфов затею?
Там шлейфом играли туманы,
С полей аромат шел тонкий,
За речкою, за курганом,
Гармонь пиликала звонко.

Из деревни неслося пенье,
Дрожал женский голос высокий,
Точно страсти рвалось мученье
Из чьей-то души одинокой…
Твое зашуршало платье
Шорохом шелка сырого,
И ты вдруг упала в объятья
Ко мне, у обрыва крутого…

Ночь на 24.VIII.37 г.

Tristia

Per те si va nella citta dolente.

Per me si va neletemo dolore

Per me si va tra la perduta gente.

Данте

(Лирическое интермеццо)

Нет тебя, прелестный, нежный друг мой милый:
Всё умчалось вдаль…
Одинок, скорблю я, сумрачный, унылый,
На душе печаль.
Осени туманной нити дождевые
Падают, звеня,
Тягостные мысли, думы роковые
Мучают меня.
Монотонны стуки дробные по крыше
Капель, хладных слез,
Мокрый лист кленовый выше, выше, выше
Хмурый ветр понес.
Голые уроды, два ствола ветвями
Жалобно скрипят,
Это — два скелета мертвыми костями
Трутся и гремят.
Милая, родная! Я к тебе взываю:
Приходи скорей,
Моему страданью нет конца и краю,
Сядь и пожалей…

Ночь на 24.VIII.37 г.

Предсмертное письмо Н. И. Бухарина

Анне Михайловне Лариной

Милая, дорогая Аннушка, ненаглядная моя! Я пишу тебе уже накануне процесса и пишу тебе с определенной целью, которую подчеркиваю тремя чертами: что бы ты ни прочитала, что бы ты ни услышала, сколь бы ужасны ни были соответствующие вещи, что бы мне ни говорили, что бы я ни говорил — переживи ВСЕ мужественно и спокойно. Подготовь домашних. Помоги и им. Я боюсь и за тебя, и за других, но прежде всего за тебя. Ни на что не злобься. Помни о том, что великое дело СССР живет, и ЭТО главное, а личные судьбы — преходящи и мизерабельны по сравнению с этим. Тебя ждет огромное испытание. Умоляю тебя, родная моя, прими все меры, натяни все струны души, но не дай им ЛОПНУТЬ. Ни с кем не болтай ни о чем. Мое состояние ты поймешь. Ты — самый близкий, самый родной мне человек, единственный. И я тебя прошу всем хорошим, что было между нами, чтоб ты сделала величайшее усилие, величайшим натяжением души помогла себе и домашним ПЕРЕЖИТЬ страшный этап. Мне кажется, что отцу и Наде не следовало бы ЧИТАТЬ ГАЗЕТ за соответствующие дни: пусть на время КАК БЫ ЗАСНУТ. Впрочем, тебе виднее — распорядись, присоветуй сама, под тем углом зрения, чтобы не было неожиданного кошмарного потрясения. Если я об этом прошу, то поверь, что я выстрадал все, в том числе и эту просьбу, и что все будет, как этого требуют большие и великие интересы. Ты знаешь, что мне стоит писать тебе такое письмо, но я пишу его в глубокой уверенности, что только так я должен поступить. Это главное, основное, решающее. Сколько говорят эти короткие строки, ты и сама понимаешь! Сделай так, как я прошу, и держи себя в руках: будь каменной, как статуя.