Незабываемое

Дорога показалась мне удивительно живописной. Слева — веселые березовые перелески и небольшие островки багровеющего осинника. Расцвеченные яркими красками осени деревья шумели от ветра, роняя листья. Кружась в воздухе, они падали золотисто-багровым дождем на землю, отдающую последнее тепло, накопленное за короткое, но жаркое сибирское лето. Справа расстилались необозримые сибирские дали: скошенные луга, пшеничное поле, еще не все убранное, и слышался шелест поникших, налитых, отяжелевших колосьев. Вдали виднелись огромные пирамиды стогов пшеничной соломы и щеткой торчала пожухлая стерня.

Если бы кто-нибудь мог заглянуть в тот миг в мою душу, я устыдилась бы, что через полгода после гибели Н. И. меня могла привести в восторг чарующая красота природы. Но как же прав оказался Илья Эренбург, написавший: «Утешить человека может мелочь, шум листьев или летом светлый ливень». День тот запечатлелся в моей памяти как особенный, неповторимый за все время заключения. Мое настроение подняла не только природа, показавшаяся мне после кромешной подвальной тьмы сказочно прекрасной, но и юный конвоир, давший мне возможность насладиться ею и понять, что есть еще люди на земле, сохранившие, несмотря на свои весьма несимпатичные обязанности, душевную чуткость.

Вскоре, уже сидя в одиночке антибесского изолятора, я сочинила стихи, которые, как мне кажется, еще в большей степени, чем проза, отражают мое тогдашнее настроение:

И с утра до самой ночи

Вел он названных врагов,
Шли угрюмые покорно,
Без собак и без оков.

То водил их в одиночку,

То гонял, как скот, — гуртом.
Ежедневно занимался
Бесполезным он трудом.

Сколько пар сапог сносил он,

Счета сам тому не знал.
Получал он харч недурный,
Словом, жил — не унывал.

«А за что сюда попала?

Не за то, видать, что крала?
Может, муж что натворил?
Я вчерась таких водил…

Ну и что им было надо…

Вот гоняй вас всех, как стадо,
В зной и холод, в час любой.
А, наверно, был парнишка
Тоже очень молодой?..»

Наломал сухие сучья,

Потянул дымок с костра.
Миг тот, мог ли быть он лучше?
Мог ли? — Нет, не та пора!

После мрачного подвала,

Где я заживо гнила,
Где мне только привиденье
Появлялось из угла.

Там мне виделось распятье

На кресте, но не Христа!
Мне бы ринуться в объятья,
Руки — плети, кровь — уста.

Ясны были без дознанья

Все черты его лица;
Может, мне как наказанье
Крест поставили туда?

Черный ворон, злой, коварный,

Сердце, мозг ему клевал,
Кровь сочилась алой каплей,
Ворон жил — на все плевал!

Ворон трупами питался,

Раскормился — все не сыт,
И разнес он по России
Страх и рабство, гнет и стыд!

Осень. Лес уже оделся

В золотистый сарафан,
Что любил писать художник,
Знаменитый Левитан.

Лес шумел, стонал от ветра,

Воздух свежий опьянял,
Солнца луч светил так ясно,
Но теплом не баловал.

И пшеница волновалась

Золотистою волной,
Что не всю ее убрали
Этой позднею порой.

Вечер быстренько подкрался,

Озарил закатом лес,
И вдали был виден лагерь,
Изолятор «Антибес».

Антибесский изолятор находился в зоне лагеря, поэтому был огорожен непрочным плетнем. Камера была больше, светлее, с довольно широким зарешеченным окном. И хотя изолятор был тоже полуподвальным, все же верхние нары были на уровне земли. Из окна хорошо просматривалась часть тюремного двора, а за плетнем, в зоне лагеря, идущие под конвоем на работу заключенные: лагерь был сельскохозяйственный.