Незабываемое

Затем я прочла ей стихи, посвященные Октябрьской революции. Стихи, в которых я выражала горечь, душевную боль, что в годовщину Октября я сижу за решеткой, но тем не менее «я праздную вместе с счастливой, родною моею страной». Я не могла изменить идее Революции. Потому так трагична была для меня мысль, что люди, посвятившие Революции жизнь, погибли, заклейменные как ее враги. Я понимала, что все их признания вымученные, сфальсифицированные, и лютой ненавистью возненавидела Сталина, вдохновителя террора! Однако рассматривать Октябрьскую революцию через призму своих мучительных страданий я не могла. Тогда я уподобилась бы рабу манкурту из легенды, много лет спустя прочитанной в замечательном романе Чингиза Айтматова «И дольше века длится день». Рабовладельцы отняли у манкурта память, он перестал узнавать даже собственную мать. Лишенная памяти, я перестала бы быть собой. Но память у человека можно отнять только в легенде. А тот, кто сам старается спрятать ее, живет с нечистой совестью. Мои «рабовладельцы» со мной этого сделать не смогли. Я вышла из среды профессиональных революционеров-большевиков, боровшихся за Октябрьскую революцию, за ее идеалы. И эти люди сформировали мое мировоззрение. Только потому я смогла сочинить такие строки:

Сквозь решетку гляжу молчаливо
И вижу лишь дряхлый плетень
Да снег — так блестит он красиво
В счастливый сегодняшний день!

Но северно-ясное утро

Сурово глядит на меня
Холодным лучом перламутра
Искристо-морозного дня.

Сегодня особенно больно,

И сжалося сердце комком,
И слезы бегут невольно,
Катясь по щекам ручейком!

Но хоть за решеткой тоскливой

Бывает обидно порой,
Я праздную вместе с счастливой,
Родною моею страной.

Заканчивалось стихотворение такими словами:

Сегодня я верю в иное,
Что в жизнь я снова войду
И вместе с родным комсомолом
По площади Красной пройду!

Теперь эти строки воспринимаются мною как бред сумасшедшего. Вера в возвращение в родной комсомол была минутной, рожденной душевным волнением, вызванным Октябрьской годовщиной. Стихи не имеют никакой поэтической ценности, представляют лишь психологический интерес. Они — зеркало эпохи. Небезынтересно, что, когда я читала это стихотворение заключенным — женам старых большевиков, оно вызывало их одобрение и аплодисменты, трогало до слез именно потому, что отражало не только мою, но и их собственную психологию.

Позже, знакомясь с процессом, я обнаружила те же мысли у многих обвиняемых. А. П. Розенгольц, осужденный по одному процессу с Бухариным, наряду с признаниями в чудовищных преступлениях так закончил свое последнее слово: «Я говорю: да здравствует, процветает, укрепляется великий, могучий, прекрасный Союз Советских Социалистических Республик, идущий от одной победы к другой… Да здравствует большевистская партия с лучшими традициями энтузиазма, геройства, самопожертвования, какие только могут быть в мире под руководством Сталина!»[55]

Эти слова были произнесены Розенгольцем на пороге смерти. Но в чем он не ошибся, так это в том, что в современном мире такое «самопожертвование», при котором обвиняемые признавались в преступлениях, ими не совершенных, могло быть только под руководством Сталина. Фашистская Германия и то не смогла заставить Димитрова признать на Лейпцигском процессе 1933 года провокационное обвинение в поджоге рейхстага.

Да и Бухарин сказал в своем последнем обращении к людям: «Всем видно мудрое руководство страной, которое обеспечено Сталиным. С этим сознанием я жду приговора. Дело не в личных переживаниях раскаявшегося врага, а в расцвете СССР, в его международном значении»[56].

То же сказал мне Н. И., прощаясь со мной, уходя от меня навсегда: «Смотри не обозлись, Анютка, в истории бывают досадные опечатки».

И наш прославленный командарм И. Э. Якир в момент расстрела (судя по тому, что рассказал Н. С. Хрущев в своей заключительной речи на XXII съезде КПСС) воскликнул: «Да здравствует партия, да здравствует Сталин!»

Моя сокамерница Нина Лебедева оказалась другого поля ягода. Она не раз выслушивала мои стихи, посвященные годовщине Октябрьской революции, я, стараясь запомнить, часто их повторяла. В восторг от них она не приходила, но и протеста не выражала. В Антибесе Лебедева пробыла со мной не более двух недель.