Незадолго до наступления ночи

Однако в один прекрасный день, после лекции, когда Александр собирал свои записи, молодой человек подошел к нему, вежливо поздоровался и задал несколько вопросов. Затем, не дав себе труда выслушать ответы преподавателя, он вдруг с какой-то неожиданной горячностью заявил, что Рембо — отступник, ренегат, предатель. «Никто иной, — говорил юноша, — не был так близок к тому, чтобы выработать, создать чрезвычайно мощный разрушительный язык, который был бы способен многократно увеличить разящую силу слов и взорвать весь мир подобно тому, как даже сравнительно небольшой заряд взрывчатки, заложенный в определенном месте, способен разрушить целое большое здание. Но он отступил, он обратил все в дикую насмешку, он бежал и скрылся, спрятался, нашел себе убежище в самой жалкой торговлишке! Предательство — вот что это было! Да, предательство! Отступничество! Но ничего! Ничего! Настанет день, и миру явится другой ангел-губитель!»

Юноша говорил с видимым усилием, как если бы он пахал землю. Александр видел, как искажались черты его лица, как кривился рот, как нервный тик заставлял дергаться веко, как в уголках губ появились легкие белые хлопья пены, как постепенно мутнел взор, словно глаза его заволакивал туман.

— Меня зовут Брюде, — наконец представился молодой человек, — Бенжамен Брюде. Я не студент, а вольнослушатель. Я верю в великую силу слов… я ищу…

Время от времени Александр встречал его в университете, а потом даже иногда захаживал с ним в кафе, чтобы пропустить стаканчик вина или выпить кружку пива. Брюде не относился к числу тех, кто задает своему собеседнику вопросы и со вниманием выслушивает ответы. Казалось, собеседник ему был нужен только для того, чтобы высказаться самому. Он произносил длинные монологи, всегда одинаковым, охрипшим, напряженным голосом, в котором иногда проскальзывали металлические нотки. С истинной страстью говорил он о литературе, о великой власти и выразительной силе языка, об авторах, чьи произведения он любил или ненавидел, причем с равной страстью он говорил и о своих предпочтениях, и о тех, кого презирал и считал мелким ничтожеством. Однако же о себе самом он не говорил практически ничего, что могло бы приоткрыть завесу его тайны, если таковая существовала.

Александр все же узнал, что Бенжамену Брюде двадцать лет, что он — единственный сын богатых родителей, дававших ему кругленькую сумму на содержание. Он жил в городе совсем один, снимал однокомнатную квартиру. И читал, читал, читал… читал с бешеной скоростью, словно его заставляло читать какое-то чувство азарта, какое-то стремление прочесть все уже ранее написанное… Многое из того, что ему попадалось под руку, он, едва начав читать, отбрасывал в сторону. Он часто увлекался творчеством какого-нибудь писателя, но столь же часто и быстро он и разочаровывался. И почему-то везде и во всем юноша усматривал отступничество, предательство, о чем говорил постоянно. Больше Александр о нем не знал ничего.

Однажды Александр спросил Бенжамена:

— А сами вы пишете?

Брюде ответил не сразу, а после минутного замешательства:

— Да, конечно! Но, — поспешил добавить он, — пока что это еще робкий детский лепет, невнятное бормотание…

Затем Брюде сказал, что пока не хочет, чтобы кто-нибудь прочел им написанное, но что он, несомненно, на правильном пути и что настанет день, когда его произведения превратятся в порох, к которому он поднесет пылающий фитиль.