Незаконная планета

И Морозов, сев напротив, рассказал о происшествии у Юпитера. И о тропинке возле космопорта рассказал, но оказалось, что Лавровский о тропинке знает.

– Сориентировался в Ю-поле, – повторил биолог. Некоторое время он сидел в глубоком раздумье, потом спросил: – Вы давно знаете Заостровцева? Ах, с детства! Прекрасно. Проявлялась ли у него в детстве вот эта… ну, необычность поведения?

– Н-нет, все было нормально… – Морозов помолчал немного. – Помню только, когда погибли на Плутоне его родители, он как бы окаменел… мы вместе смотрели передачу…

– Сильнейший стресс, – пробормотал Лавровский, выспросив подробности. – Да, понятно… И после того случая ничего подобного вы за ним не замечали, так? До последнего происшествия, так? Теперь скажите-ка, Морозов, напрягите память и внимание: не произошло ли накануне вашего зачетного полета чего-либо такого, что могло бы… ну, взволновать… очень сильно взволновать Заостровцева?

– Н-нет, пожалуй… Кое-какие переживания, правда, были. Ну, это его, личное…

– Изложите подробно.

Пришлось рассказать и о сложностях в отношениях Володи с Тоней Гориной.

– Так, – сказал Лавровский, выслушав. – Вы ничего не упустили? Значит, именно после неудачного объяснения с девушкой ваш друг затеял смастерить этот приборчик – как он его называл? Анализатор чувств, что ли?

– Это несерьезно, Лев Сергеич. Володя забросил его.

– Это гораздо серьезнее, чем вы думаете. – Лавровский наконец-то поставил туфли на пол. – Селективная чувствительность организма к малым энергетическим воздействиям нам давно известна. Вероятно, это у Заостровцева врожденное свойство. Дальше… стресс в детстве… сильнейшая вспышка эмоционального напряжения могла послужить катализатором… Ну что же, под мощным эмоциональным напором… при особом возбуждении подсознательная работа мозга попала в самоотчет…

– О чем вы? – спросил Морозов. – Я не совсем понимаю.

Но биолог словно не услышал вопроса. Он продолжал размышлять вслух:

– В нормальных условиях не проявляется. Но вот – он отвергнут девушкой, и это плохо… это всегда очень плохо… Новая вспышка эмоционально-волевого напряжения… Ну да, это особенно сильно проявляется у человека замкнутого. Ваш друг – он склонен к меланхолии, так?

– Пожалуй, склонен немного… Лев Сергеич, вы думаете, что под напором эмоций в нем пробудилось… даже не знаю, как это назвать…

– Вы не знаете, как назвать, – кивнул Лавровский. Он поднялся порывисто и заходил по комнате, шлепая босыми ногами и оставляя мокрые следы. – Вот мы без конца исследуем ориентационные способности животных, ломаем себе голову над их бионическим моделированием, обрастаем горами приборов – один сложнее другого… И мы забыли, черт вас всех побери, что мы тоже живые! Человек не рождается с термометром под мышкой – термометр сидит у него внутри! Приходилось вам видеть змею?

– Змею? – растерянно переспросил Морозов.

– Да, змею, ту самую, которая в древности считалась символом мудрости. Так вот, змея ощущает изменение температуры на одну тысячную градуса, это давным-давно известно. Есть бабочки, которые воспринимают одну молекулу пахучего вещества на кубометр воздуха. Одну молекулу! Но человек был всем – и рыбой, и птицей, он и сейчас проходит все эти стадии в эмбриональном развитии. А родившись, немедленно хватается за приборы.

– Вы хотите сказать, что…

– Мы носим в себе великолепный природный аппарат для восприятия широчайшей информации об окружающем мире – и сами глушим его, ибо то, чем не пользуются, – атрофируется.

– Значит, по-вашему, у Володи пробудился инстинкт ориентации в пространстве, который дремлет у нас в подкорке? То, что изначально связывает человека с его предшественниками на Земле, со всякими там рыбами и змеями?

Лавровский живо обернулся к нему.

– Именно так! При особом возбуждении мозга инстинкт прорвался сквозь обычную, нормальную подавленность в сознание, в самоотчет. Ваш Володя – нарушитель гармонии, и это замечательно!

– Нет, – покачал головой Морозов. – Это ужасно. Володю тяготит ненормальность. Он страшно подавлен, я поэтому и попросил вас приехать. Лев Сергеич, надо что-то сделать, чтобы вывести его из депрессии.

Лавровский не ответил. Он стоял у окна, в которое упругими струями бил дождь. Сверкнула молния, ворчливо пророкотал гром.

– Я уверен, – сказал Лавровский, помолчав, – что емкость мозга вместит такой поток информации. Идемте к нему.

Он направился к двери.

– Лев Сергеич, – остановил его Морозов. – По-моему, вам надо обуться.

– Ах да, – сказал биолог.

Они спустились этажом ниже, вошли в Володину комнату. Тут было темно, Морозов отдернул шторы. Смятая постель, куртка, небрежно брошенная на стул, термос и нетронутая еда на подносе…

– Где же он? – спросил Лавровский. – Вы говорили, он не выходит из комнаты, целыми днями лежит на кровати.

– Так оно и было. – Морозов испытывал неловкость. – Подождем немного.

Володя не возвращался. Морозов взялся за видеофон, обзвонил библиотеки, лаборатории и вообще все места, где мог бы находиться Володя. И отовсюду ответили: «Нет, не был».

– А может, он у той девушки, – сказал Лавровский, – из-за которой…