Незаметные убийства

— Присутствуют и другие, их я, кстати, теперь встречаю повсюду, — сказал Селдом. — Вон там, через два ряда за нами, сидит мужчина в сером костюме и делает вид, будто изучает программку. Узнаете его без формы? Это лейтенант Сакс. Питерсен, видимо, считает, что наш герой постарается вступить со мной в более тесный контакт.

— А вы успели еще раз поговорить с инспектором? — спросил я.

— Только по телефону. Он обратился ко мне с просьбой как можно популярнее объяснить, почему я выбрал на роль третьего символа именно этот, а не иной, растолковать закон формирования серии, как я его себе представляю. Я послал ему из Кембриджа письмо с разъяснениями. Всего полстраницы… Если принять в расчет богатое воображение женщины-психолога, написавшей заключение, которое он нам зачитывал… Думаю, у инспектора появился план, но он наверняка еще колеблется. Интересно было бы проанализировать силу воздействия разного рода психологических портретов. Далее если они далеки от истины, даже если выглядят абсурдными, в них всегда есть что-то очень притягательное, они куда более убедительны, чем чисто логические рассуждения. Люди инстинктивно — в силу какого-то, видимо врожденного, предубеждения — не доверяют логическим схемам. Они, конечно, не правы, но, надо признать, в основе такого предубеждения лежат свои резоны. Достаточно исследовать исторический путь, пройденный логикой в голове человека…

Селдом неожиданно понизил голос. Шепот вокруг нас тоже как-то вдруг затих, и свет почти полностью погас. И тут мощный луч упал на музыкантов, занявших свои места на сцене, — получился сильный драматический эффект. Дирижер дважды сухо ударил по пюпитру, протянул руку в сторону скрипача — и зазвучала первая мелодия сонаты, открывающей программу, словно легкий дымок силился подняться вверх, неуверенно пробивал себе путь в тишине.

Очень мягко, будто ловя в воздухе тонкие нити, дирижер вводил Бет, Майкла, духовые и наконец ударника. Я смотрел главным образом на Бет, и, по правде сказать, даже беседуя с Селдомом, ни на миг не выпускал ее из поля зрения. Я спрашивал себя, не там ли, на сцене, возникают узы, по-настоящему связывающие ее с Майклом. Но теперь оба выглядели сосредоточенными, ушедшими в себя, каждый быстро переворачивал нотные страницы. Несколько раз резкий удар литавр заставлял меня взглянуть на ударника. Он был самым старым в оркестре. Очень высокий мужчина, сгорбленный годами, с седыми усами, уже слегка пожелтевшими на концах, но прежде усы скорее всего составляли предмет его гордости. Вид у него был слегка растерянный, и к тому же казалось, что он весь дрожит, и это создавало странный контраст с какими-то судорожно крепкими ударами литавр, словно он старался скрыть начинающуюся болезнь Паркинсона. И еще я заметил, что после каждого удара он прятал руки за спину, а дирижер с помощью весьма комических жестов пытался умерить излишнюю резкость его движений. Дирижер энергично завершил торжественное крещендо, затем повернулся к публике и, склонив голову, выслушал первые аплодисменты.

Я попросил у Селдома программку. Теперь оркестр должен был исполнить «Аппалачскую весну» Аарона Копленда,[26] третье из времен года, для треугольника и оркестра. Я вернул программку Селдому, который тоже бросил туда быстрый взгляд.

— Вполне возможно, что именно сейчас мы увидим первый фейерверк, — прошептал он мне на ухо, — первые залпы…

Я тоже поднял глаза и взглянул на крышу дворца, где среди скульптур можно было различить подвижные тени людей, готовивших фейерверк.

Повисла напряженная тишина, свет над музыкантами погас, и луч прожектора теперь высвечивал одного только старого ударника, который стоял, подняв вверх свой треугольник. Он был похож на призрак. Мы услышали священный перезвон — далекий, напоминавший звук капели на заледеневшей реке. Теперь оранжевый луч — видимо, он символизировал рассвет — снова осветил весь оркестр. Позвякивание треугольника стало стихать, пока совсем не исчезло из главной мелодии. Тут луч скользнул к роялю, словно возвещая вступление второй мелодии. Вскоре ее стали постепенно подхватывать остальные музыканты. Это напоминало медленное пробуждение цветов. Палочка дирижера вдруг нацелилась на тромбоны, задав им бешеный темп — дикие кони скачут по полям. Все инструменты слились в безумной гонке, пока палочка дирижера снова не метнулась в сторону ударника. Луч снова выхватил из мрака его фигуру, готовя публику к кульминации. Но в тот же миг — благодаря белому и чистому свету — мы поняли, что на сцене происходило нечто совершенно ужасное.

Старик, все еще держа треугольник в руках, начал судорожно открывать и закрывать рот. Потом он выронил треугольник, и тот упал на пол, издав последний, на сей раз фальшивый, звук. А музыкант как-то неуклюже попытался сойти со своего возвышения. Луч по-прежнему следовал за ним, будто осветитель не мог оторваться от завораживающего зрелища и жуткая картина загипнотизировала его.