Незавершенная революция

Говоря о евразийстве в России, надо, однако, отличать два его типа, путаница в которых часто была причиной недоразумений с 90-х годов прошлого века до конца десятых нынешнего. В советские годы евразийские идеи русской эмиграции развил советский русский ученый Лев Гумилев, которому был свойственен ярко выраженный тюркоцентризм. Неудивительно, что его идеи взяли на вооружение представители отдельных позднесоветских или постсоветских элит в тюркских республиках вроде Нурсултана Назарбаева, настаивающие на равной роли в Евразии славян и тюрок, а также православия и ислама. Подобные идеи вызывали аллергию у всех поборников «исторической России» — белых, красных и сменовеховских, хотя ситуационно к ним иногда апеллировали отдельные их представители вроде Александра Проханова, ставящие во главу угла единство пространства и народов Северной Евразии. Однако в середине — конце нулевых годов в РПЦ победили круги, наследующие де-факто евразийские установки русской эмиграции, для которых характерен ярко выраженный православоцентризм. Оптимальной формой развития тюркских народов в его рамках считается их обращение в православие, с целью чего активно поддерживаются проекты вроде православных татар (при беспощадной борьбе с русскими мусульманами). В свою очередь оптимальной формой «евразийского ислама» считается его максимальная фрагментация, фольклоризация и секуляризация на фоне консолидации и политизации православия как основы «Русского мира».

Надо сказать, что с приходом в патриархи Кирилла Гундяева и потом с возвращением Владимира Путина на третий президентский срок, опять похоронившим надежды околовластных либералов, в частности, на религиозно нейтральную и прагматичную власть, в России — абсолютно вразрез с ее конституцией — формируется гибридный режим, в котором РПЦ фактически берет на себя идеологические, комиссарские функции КПСС. Единственное отличие этой конструкции от советской заключается именно в ее гибридности, в том, что она является не открытой идеократией, в которой все решения проходят официальную оценку идеологического отдела КПСС перед их принятием, но криптократией, в рамках которой подавляющее большинство лиц, принимающих сегодня такие решения на всех уровнях власти, являются адептами РПЦ и ее «Русского мира», а многие из них членами клерикальной партии — кавалерами орденов РПЦ, членами различных ее клубов, послушниками духовников и т. д.

Почему же именно РПЦ как базис и старое евразийство как надстройка заполнили освободившуюся с крахом КПСС нишу политико-идеологической гегемонии? Тому есть несколько причин.

Во-первых, на фоне разгрома всех конкурирующих на русском поле сил с политическими амбициями, явно или потенциально представляющими опасность для власти, РПЦ оказалась наиболее массовой и организованной силой в русской среде, которая стоя «над политикой», попросту заняла расчищенное пространство. Во-вторых, безусловно, в отличие от более свежих конструктов, даже отформатированное КГБ, а до него романовско-готторпским Синодом русское православие, было самой древней массовой русской традицией, при этом сумевшей использовать преимущества как своей формальной традиционности, так и фактического неофитства большинства обращающихся к ней людей. В-третьих, немаловажно то, что по сути мафиозному истеблишменту, родившемуся из конвергенции чекистов, цеховиков, коррупционеров и криминальных авторитетов, органически была близка именно клерикальная версия новой национальной идеи — сугубо магическая, а не более-менее рациональная как предлагали методологи и даже не рационализированная политическая религия вроде марксизма-ленинизма.