Незавершенная революция

Великорусский древлеправославный «шариат», описанный прот. Г. Крыловым, устанавливал для придерживающихся его правила досконального регулирования всех, включая мельчайшие детали, аспектов жизни, так же, как это делают исламский шариат и иудейская галаха. Это и правила ритуальной чистоты, разделение вещей и действий на чистые и нечистые, подробная регламентация половой жизни через эту призму, правила приготовления и вкушения пищи и запреты в этой сфере, домохозяйство, социальные отношения, рождения и похороны. Словом, юридическое регулирование всей жизни человека, с момента его появления на свет и до его ухода из этого мира.

Казалось бы, что в этом такого принципиального, что вызвало столь бурные эмоции у критиков данной статьи? Речь, ни больше, ни меньше, идет о противоречии широко распространенной среди современных христиан идее, согласно которой «новозаветная», в терминах сравнительного религоведения «ортодоксальная» религия христианства  противостоит  «ветхозаветным» и «ортопрактическим» религиям — иудаизму и исламу. Ведь, с этой точки зрения, благовестие Нового Завета означает ни что иное, как отмену Ветхого Завета, а Закона как конкретного религиозно-юридического руководства жизнью верующего — Благодатью, понимаемой как совокупность мистических и/или моральных инспираций, наличие которых освобождает христианина от «бремени» Закона. Однако оказывается, что до раскола, то есть до никоновской вестернизаторской реформации древлеправославные великорусы не только жили по собственному «шариату», но и видели в этом глубокий религиозно-мистический смысл, а никак не проявления языческо-магических суеверий, которыми их пытаются объяснить их оппоненты.

Соответственно, становится понятным и поистине эпохальный масштаб и последствия никоновской реформации (именно так — Реформации, а не просто «реформ»), их буквально катастрофический характер для великорусского древлеправославного сознания и уклада.

То, что пытаются представить как сугубо обрядовый спор о двое- или троеперстии, посолони или противосолони, на самом деле было вопросом непримиримого религиозного, мировоззренческого и, более того, онтологического размежевания.

Непримиримость мировоззренческого конфликта сторон в этом споре, опять же, будет проще понять скорее мусульманам или иудеям, чем современным христианам. При том, что внутри исламской, равно как и иудейской юриспруденции существует целый спектр позиций, по которым существуют расхождения, относительно того, что является дозволенным или запретным, чистым или грязным, само деление на то и другое, то есть, признание того, что каждая вещь или каждое действие имеют правовой статус («хукм»), относящий ее к тому или другому, не вызывают сомнений ни у одного мусульманина или иудея. Поэтому «такфир», т. е. обвинение в неверии, отпадении от ислама, не может быть осуществлен за простое несоблюдение или нарушение человеком практических предписаний ислама, однако, при отрицании человеком самого шариата, то есть свода постановлений о дозволенном и запретном, он не просто возможен, но и обязателен.

И если посмотреть на ситуацию с этой точки зрения, становится понятным, почему те, кто сохранили верность «старой вере» или, если угодно, древлеправославному «шариату», были готовы не просто уходить в скиты, чтобы сохранить их, но и принимать мученическую смерть со своими семьями и малыми детьми, чтобы спасти их от вероотступничества в их понимании.

Но пропасть раскола, как уже было сказано, пролегла не только по религиозному критерию, разделив один народ на «верных» и «еретиков» — раскол спровоцировал размежевание между двумя этими частями на глубинно онтологическом уровне. Если соблюдение староверами своего «шариата» имело одной из целей жить в ритуальной чистоте и быть ритуально чистыми, сторонящимися ритуальной нечистоты (скверны, погани) и очищающимися от нее, то те, кто сознательно переставал это делать, по определению не могли восприниматься иначе как носители этой «скверны». Поэтому вполне понятно, почему прикосновение этими людьми даже к вещам из обихода «чистых» оскверняло последние, в связи с чем с такими людьми нельзя было есть из одной посуды.

Для поборников старого уклада, который зиждился на православном «шариате», ломка народа никонианской реформацией означала не просто вероучительную апостасию, но и онтологическое осквернение последнего. Те, кто сумели этого избежать, спасти свою религию и свою бытийность, в такой перспективе воспринимались как библейский «остаток» на фоне падшего «Израиля».