Незавершенная революция

«Победа над поляками» в 1612 году в такой перспективе выглядит уже не столь очевидной. Если Московия встретила эти события великорусским прото-национальным государством, хоть и разрастающимся за счет «инородческих» овладений, то Речь Посполитая вошла в них уже как империя — федерация польского, литовского и (мало-, западно-) руського народов, точнее, их элит (шляхт). Выше уже отмечалось, что целью великорусских «самозванцев» ни в коем случае не было присоединение Великороссии к Речи Посполитой — максимум за ее услуги по содействию в разворачивании повстанческого движения планировалось отплатить деньгами. Однако даже если принять наиболее неблагоприятный для великорусского дела вариант, то в чем бы он заключался? Великая Русь могла быть присоединена не к «Польше», которой как самостоятельной геополитической единицы тогда еще не существовало, а к Речи Посполитой, а именно ее «руськой» части. В таком случае, учитывая усиление в ней русько-православного компонента, эволюция Речи Посполитой пошла бы в противоположном направлении от того, что стал неизбежен после краха посполитско-руських амбиций в Великороссии, после чего она начинает стремительно полонизироваться и латинизироваться (католицизироваться). Напротив, это была бы империя с преобладающе православными населением и территориями, по сути, мало чем отличающаяся от возникшей в последующие два века Российской империи, которая присоединит к себе не только Малую и Белую Русь, но и ту же Польшу с Прибалтикой, с той лишь разницей, что центр ее располагался бы не на западе (например, в Вильно), а на востоке — сперва в Москве, а затем в Санкт-Петербурге.

А вот выданный ей на выходе продукт вряд ли бы сильно отличался. В середине XX века русский историк и культуролог Николай Трубецкой, убеждая украинцев не отвергать русскую культуру, подробно объяснял им, почему та ее версия, что была создана в романовской Московии после никоновской реформации и далее в Российской империи при участии их соплеменников, куда более «украинская» (на самом деле — малорусская), чем великорусская. В обсуждаемом гипотетическом сценарии было бы ровно то же, разве что, с одной стороны, она бы сохранила преимущественно славянскую основу, не подвергшись поверхностной германизации, произошедшей начиная с Петра, но с другой стороны, возможно произошло бы приобщение инкорпорированных в нее великороссов к западной правовой культуре, которая так и не проникла в Россию. Что же касается религиозного аспекта, то при таком усилении православного компонента в Речи Посполитой, православие в Великороссии вряд ли ожидала бы большая вестернизация, чем в итоге осуществленная теми те малорусскими церковниками при Никоне и Алексее Михайловиче.

Что касается основной массы великорусского населения, то после поражения собственной национальной революции его не ожидало ничего хорошего ни при «романовском», ни при «посполитском» сценариях. Впрочем, современный русский историк и публицист Федор Мамонов считает, что «польское иго» могло бы способствовать русскому нациегенезу в сопротивлении ему, на артикулированной великорусской основе. Не вполне соглашаясь с некоторыми его прогнозами, входящими в противоречие со сделанными мною выше, в целом считаю эти его рассуждения вполне разумными:

«…многие пороки русской истории могли бы быть скорректированы по итогам удачного для Польши (Речи Посполитой) завершения событий Смутного времени. Не в том смысле, что „цивилизованные поляки научили бы диких московитов пользоваться вилкой“. И даже не в смысле „рождения славянской сверхдержавы четырёх (вместо привычных трёх) народов“. Негативную трактовку польско-литовского ига (вкупе с черкасскими зверствами) я бы оставил; „позитив“ от такого исхода надо искать не в самом факте польского триумфа, а в его последующем преодолении побеждёнными московитами. „Ирландизацию“ (ну или украинизацию, как нынче модно говорить) великорусов в ходе чинимых новоявленными „старшими братьями“-поляками насилий в областях религиозной, этнической и, что важнее всего, социально-политической.