Незавершенная революция

Начну с последнего. В отношении природы коммунизма, русского в том числе, но не только его, есть две полярные точки зрения — взгляд на него как на явление бескорневое и антипочвенное или как на явление корневое, почвенное, но облеченное в обманчивые интернациональные одежды. К этой теме мы еще планируем подробно обратиться далее, но пока укажем на то, что взвешенную оценку соотношения интернациональной и почвенной ипостасей коммунистических проектов дал немецкий политический философ Карл Шмитт в своей «Теории Партизана». В ней он писал о том, что коммунизм оседлывает то, «что было реакцией стихийной, теллурической силы против чужого вторжения», которое после этого попадает «под интернациональное и наднациональное центральное управление, которое помогает и поддерживает, но только в интересах совершенно иного рода всемирно-агрессивных целей».

Эта формулировка верна и в отношении религиозного фактора русского коммунизма. Действительно, колониальная Романовско-Готторпская империя закатала в асфальт живую великорусскую религиозность, которая стала существовать в мутировавших формах в подполье. Неудивительно, что в условиях отверженности и обездоленности ее носителей среди них до предела развились именно «гностические» (анти-мирские) и апокалиптические силовые линии. Это касается как эсхатологического настроя в целом, так и ненависти к социальной самореализации, которую чаще всего считают следствием некой общинности, якобы исконно присущей русским как антибуржуазному народу.

Последний тезис представляет собой наиболее явную форму фальсификации и карго-культа, так как абсолютно очевидно, что эта «общинность» является крепостническим конструктом, тем гетто, в котором спрессовывали закрепощенных крестьян для удобства управления ими и их эксплуатации. Сами крестьяне при этом толпами пытались из него бежать, что проявляло себя и в феномене массового бродяжничества, и в исходе на чужбину (будь то неизведанная Сибирь, православный Дон, соседняя мусульманская Башкирия или далекая Турция), и в сохранившихся среди крестьян поговорках о тех многовековой давности временах, когда еще существовала возможность переходить с места на место и сожалении об ее утрате («Вот тебе бабушка и Юрьев день»).

Осознанный низовой русский коллективизм или, вернее сказать, кооперативность и коммуникативность воплощались не в общине, которая была навязанной сверху и без этого навязывания быстро рассыпалась, но в форме артели — временного объединения в команду на сезонной основе с последующим возвращением к самостоятельному быту. Что абсолютно закономерно — ведь среди русских как этноса с существенными балтской и финской составляющими весьма распространен т. н. эпилептоидный (в пику шизоидному и истероидному) психотип, который характеризуется, напротив, крайним индивидуализмом и ослабленностью групповых связей. Это продемонстрировал и советский опыт разворовывания «общественной собственности» и стихийного саботажа «социалистической экономики», показавший, что русские не воспринимают всерьез коллективистских абстракций.

Соответственно, то агрессивное общинное антисобственничество русской пост-крепостной массы, проявившееся на рубеже XIX–XX вв, которое пытаются выдать за исконное свойство русского менталитета, скорее следует воспринимать как его стрессовую реакцию на отчуждение от этой собственности и нахождение на протяжении поколений в противоестественных для ее представителей условиях жизни. Более того, если можно говорить о производительно-накопительной культуре, которая формируется и воспроизводится поколениями, то вполне можно говорить и о закрепляемой поколениями демотивационной «культуре отчуждения», которая в стрессовой ситуации вроде ломки старого уклада и формирования не менее жестокого нового способна проявлять себя максимально разрушительным образом.

Возвращаясь к проблеме русской религиозности, как мы писали ранее, начиная еще с обновительского движения в раннем средневековье, уничтоженного и заклейменного как «ересь жидовствующих», у великорусов дает о себе знать линия североевропейского пуританского антиклерикализма, которую типологически можно квалифицировать как низовой, республиканский (в том числе и тогда когда он апеллировал к архетипу царя как главы божьего народа) протестантизм. Эта линия в принципе не противоречит левым тенденциям — такой характер она приобретает и в движениях Мюнцера и Флориана Гайера, что на марксистском языке можно охарактеризовать как мелкобуржуазный социализм.