Незавещанное наследство. Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие

Такие этапы я испытала на себе. Но по инерции ждала отпуска, готовилась к нему, покупала подарки - дань, барщину за глоток свободы? И когда под крылом самолета при снижении на посадку вместо ярко-зеленых газонов на взлете, прорезалась всесезонно сумрачная, подстать неулыбчивости ее обитателей, земля, горло перехватывало, то ли от радости, то ли от тоски. Пожалуй, одно с другим сочеталось. Но тоска разрасталась.

Так с человеком бывает, которого любишь, а он тебя - нет. И прозреваешь внезапно, устав от безответной любви.

При посещениях родины вдруг стало раздражать то, что прежде не замечалось. Например, открылось, что дом в Сокольниках за наше отсутствие обветшал, состарился преждевременно, на торцах блочно-бетонных панелей набухли серые швы, в подъезде кафель обсыпался, и там воняло помойкой. Или так было всегда, и не окружающее изменилось, а мы сами?

Запах, учуянный в нашем подъезде, превратился в навязчивую идею, манию. Как-то, даже не разобрав чемодан, позвонила приятелю, живущему в доме, по тем понятиям респектабельном, и напросилась в гости. Он, верно, так и не догадался, почему мне так с ним увидеться приспичило. А я не призналась. Войдя в его подъезд, принюхалась, как собака-ищейка, с обостренными рецепторами обоняния. Надо же, там тоже воняло! Не так резко, смрадно, как в нашем, в Сокольниках, но я утешилась. Не надо, значит, нет смысла варианты обмена искать, суетиться, стремиться куда-то. У всех так, везде. Ну, в этой стране, где я родилась, и где надлежало существовать по принятым там меркам.

АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК

В очередной отпуск я прибыла с приспособлением, которым пользовались женевские консьержи. Вроде бы примитивно, всего-то пластмассовое ведро, с насадкой для отжима мочалки на длинной палке, но с его помощью удавалось, не ползая на карачках, не сгибая спины, не марая рук, до блеска отдраить пол, лестницу, да хоть тротуар. Заморское это чудо меня заворожило, и я его возжелала, как Аленький цветочек младшенькая слабоумная дочка купца-путешественника.

За обретенную драгоценность я так опасалась, что не стала сдавать ведро с палкой в багаж. Однажды, впрочем, мы на родину отправились на поезде, с пересадками в Вене, Зальцбурге, Будапеште, с гладильной доской, исключительно удобной, высококачественной и, как сейчас помню, стоящей 150 швейцарских франков. Когда мы с ней выгружались из вагона, народ шалел, но нас это не смущало. Заграница долго воспринималась нами как нереальность, Зазеркалье, и не имело значение, какое мы там производим впечатление.

Когда теперь наблюдаю ажиотаж, галдеж соотечественников, беспрепятственно уже хлынувших за пределы отчизны, их варварские повадки не могу, не смею осуждать. Узнаю в них себя. Разве что я, наша семья, раньше многих, раньше большинства сограждан за кордон прорвалась. Но это не доблесть, тут нечем хвастаться. Так выпало, так сложилось. Случай. Сравнение с дураками, которым в карточной игре выпадает куш, не лестно, но справедливо. А вот на сознательный риск отважиться, поставить на кон собственную судьбу - это будет потом, годы спустя. А пока что, на тот момент, когда я в обнимку с ярко-красным пластиковым ведром поднималась в лифте на наш шестнадцатый этаж, задача ставилась скромная, как у классика земли русской, Солженицына - "обустроить" свою страну, по выражению другого классика - "немытую Россию".

Одновременно с ведром я привезла четыре одинаковых коврика (на сером фоне красные зонтики) и положила в общем коридоре у каждой двери. Соседи поблагодарили, но на утро я обнаружила, что коврики исчезли, вместо них лежат прежние, бурые, из мешковины, тряпки. Меня это удивило. Ожидая разъяснений, направилась в квартиру Мариши с Борисычем, хотела уже было нажать кнопку звонка, но тут обнаружила, что коврик-то на месте, но из бережливости, видимо, его прикрыли тряпкой. То же самое проделали и другие соседи, ну хоть смейся, хоть плачь. Иные порядки на нашем этаже не приживались. Но зато я со своим замечательным приспособлением отмыла заслеженный, затертый до черноты линолеум в общем коридоре, и на нем проступил первозданный рисунок ромбами.

Результат воодушевил, и, пока наш отпуск не закончился, я регулярно проводила такую уборку. На овации не рассчитывала, но все же растерялась, услышав через неплотно затворенную дверь оценку своих стараний ради всеобщего блага. Оскользнувшись на еще не просохшей поверхности, Ксюша, дочка соседей, художника и переводчицы с хинди, выматерилась так витиевато, что я не все в ее тираде поняла, но общий смысл уловила.

Девочка подросла. Ей исполнилось пятнадцать. А совсем, казалось, недавно, на наших глазах пошла в первый класс. Так запомнилась, в капроновых белых бантах, с ранцем, гордо сияющая.