Незавещанное наследство. Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие

Если здраво судить, Мур к своей матери предъявлял обоснованные претензии. Ведь это она распорядилась его судьбой, четырнадцатилетним привезя в СССР. Она, хотя он предпочитал и в войну в Москве остаться, сорвала его в эвакуацию, не просчитав, что ее не допустят к льготам, предоставленным родственникам членов Союза советских писателей. Да тьфу, что она сама - поэт, и какой, какого масштаба. Коли не член, в списках не значится - пошла вон. Ну она и пошла, и вбила крюк в елабугской развалюхе, когда, написав заявление, что готова работать посудомойкой, получила отказ.

Господи Боже, куда ее занесло? После семнадцати лет эмиграции, на что она там надеялась? Это в Париж, Брюссель, Женеву возможно хоть с какими длительными перерывами наезжать и сесть за тот же самый столик, в том же самом кафе, обслуживаемым теми же официантами. А там, куда она обратно ринулась, перелицовывается заново все, привычное, знакомое сносится подчистую, точно бульдозером, судьбы людей перетасовываются, как карточная колода, и те, кто вчера еще был наверху, сегодня внизу, и никто никогда ни в чем не уверен. При всеобщем страхе, оцепенении, ожесточении, милосердие к слабым, павшим вытравлено. Вот куда Цветаева попала и привезла с собой сына.

В дневниках Мура, помимо откровенного, без утайки, описания мытарств их семьи, выжимаемой из безжалостной, воспитавшей в людях звериную, крысиную хватку державы, зафиксирована еще и реакция наблюдателя-иностранца на специфику, так сказать, российскую вообще, большевиками угаданную, дополненную, но изобретенную, сотворенную не ими. Специфика эта чувствительным западным обонянием сразу распознается, сшибает в нос, но, как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не лезут, и приходится приноравливаться к не мыслимому, не представимому у себя дома.

Вот и Мур приноравливается, но у него пока еще очень свежий, любопытствующий, познающий взгляд на то, к чему изнутри внимание притупляется, эмоции стираются, искажаются критерии естественного и недопустимого в цивилизованных странах. Зримо как мальчика, выросшего отнюдь не в роскоши, не среди сливок общества, а в парижском, населенном простым, рабочим людом предместье, коробит, корежит от хамства, грубостей, лютой озлобленности, пронизывающих все и вся. Мечтая хоть где-то, в каком-либо углу, пусть временно - на будущее уже ничего не загадывая - притулиться, тревогой снедаемый за мать, впервые переступившую порог общей коммунальной кухни. Он - тоже впервые, но знает, предвидит, что их там ждет. Как в сварах с соседями, инженерами, как бы интеллигентами (советского, правда, разлива), растопчут, распнут остатки гордыни его матери, уважения еЈ к самой себе.

При этом Мур изо всех сил пытается вжиться в то, что нутро его органически отторгает. Прежде всего диктат коллектива, любого, в его случае еще школьного, но сплоченного в неприятии чужака. Он отличается от общего серого, заурядного, беспородного фона не только внешне, но и внутренне. Неизбалованный, несамовлюбленный, а скептически, критически к себе самому настроенный (черта западная: ничем, и собой тоже, не обольщаться), не с осуждением даже, а с удивлением убеждается в приземленности, неразвитости, врожденной как бы вялости, пассивности сверстников.

Одиночество ребенка, подростка, не измышленное, как в таком возрасте случается, а проанализированное им же самим с трезвостью, тщательностью, редкостной и у взрослого, занозит сердце, у кого оно есть, так же остро, как метания его матери по тюрьмам, с передачами, денежными переводами мужу, дочери, наскребая средства от продажи имущества, эмигрантского скарба, свезенного из Франции в СССР.

И тут веяние чего-то потустороннего, в здоровый рассудок не укладывающегося: в Голицыно, куда после ареста в Болшево Ариадны и Сергея Эфронов, Марина Ивановна перебралась с сыном, писательская общественность завидует ее заграничным шмоткам. (Сведения почерпнуты не из дневников Мура, а из сборника "Цветаева в жизни", с подзаголовком "Неизданные воспоминания современников".) Это как? Совсем уже перейден болевой барьер, если у женщины в такой беде бусы на шее алчно разглядывают, свитерок импортный, ремнем перетянутый в узкой талии. Так завидуйте талии, завидуйте легкой походке, мародеры! И ведь вправду же мародеры: с веранды дачи в Голицыно, воспользовавшись отлучкой матери и сына, мгновенно расхитили сковородки-кастрюли. Кто? Неизвестно. Или все скопом. Ну и народ! Понятно, почему такой вот народ-"богоносец" церкви свои же, православные, осквернял, топил в проруби священников, тела изнасилованных монахинь гвоздями прибивал к алтарю. Ничуть не "страшилки" - документы, для любопытствующих могу предоставить на них ссылки, все это опубликовано. Хотя, полагаю, и ссылки не убедят, не проймут, прозрения не принесут. В стране глухонемых совестливых практически не осталось. При выкорчевывании их слой за слоем, начиная с 1917 по сейчас, остались бездушные, которым на все наплевать. Пасюки, как определил в одном из своих романов мой друг Анатолий Курчаткин.