Нездешние

– Прекрасен, как алое солнце, пробивающееся в тоннели ледяной шапки Изкинтры, – подхватывает Келли. – Просочившись сквозь голубой лед, лучи делались бледно-зелеными и растворялись в подземных прудах, где мы спали, слушая голоса и песни порабощенных.

– Долгий сон, – напоминает женщина.

– М-м-м, – тянет Келли, – не слишком долгий.

Мона медленно выпрямляется в кресле. Что это: Первый изменил для нее ход фильма? Что-то хочет ей сказать? Пока не ясно…

– Скажешь ли ты, что твой сон лучше бриллиантового дождя на луне Хиуин-Та’ал? – спрашивает женщина. – Помнишь, как алмазы скапливались в кратерах, прежде чем растаять и утечь в темноту серебряными реками?

– Моя младшая сестра разбила ту луну, – задумчиво произносит Келли. – Чтобы показать свою силу. Хиуин-Та’ал почти сразу сдался. Только подумать, что там никогда больше не будет дождей.

– А помнишь танцоров Эль-Абиэелт Ай’ана? Ноги – ленты, волосы – стебельки. Танцуя, они сжигали себя заживо. Ради тебя. Ради тебя и твоей семьи.

– Там нас почитали, – говорит Келли.

– Как и почти повсюду. Так лучше ли здесь?

Мона оглядывается на проектор, ожидая кого-то увидеть за ним.

– Что ты пытаешься мне сказать? – тихо спрашивает она.

В будке никого не видно. Зато она замечает, что на экране эти пятнадцать секунд молчали.

Она снова оборачивается к экрану. Камера выхватывает лицо Келли. Тот просто сидит, широко ухмыляясь в объектив, но, встретившись с ней глазами (или с кем-то, кто стоит за проектором?), поднимает бровь, словно рад свиданию.

– Привет! – весело здоровается он.

Мона смотрит в лицо экранному образу Джина Келли.

– О, мистер Первый?

– Ну… – отзывается Келли, стрельнув глазами с деланой невинностью, как нельзя яснее выдающей вину. – В некотором роде.

Все тело Моны немеет от удивления. Ей прежде не доводилось общаться со знаменитостями, как и с пятнадцатифутовыми говорящими лицами, а сейчас она проделывает то и другое сразу. Не сон ли это? – приходит ей в голову. Видение, наведенное мистером Первым? Или мистеру Первому под силу создать настоящий кинотеатр и вынудить экран показывать что ему угодно?

Джин Келли (ее разум отказывается признавать его за мистера Первого) сияет, наслаждаясь ее изумлением.

Наконец Моне удается выговорить:

– В некотором роде?

– Ну, конечно, – отвечает он.

– Что значит «в некотором роде мистер Первый»?

– Разве кукла – это кукольник? Разве картина – точное подобие художника?

Он и вправду ждет от нее ответа.

– Значит… вы не мистер Первый? – уточняет Мона.

– Нет, нет, разумеется, – говорит он. – Ты, конечно, гадаешь, зачем было идти в такую даль, если нельзя по-настоящему поговорить. Но хотя ни кукла, ни картина не равны своему создателю, они ведь могут отражать и передавать его желания и мысли? Безусловно, да. А именно, moi.

Ухмыльнувшись, он тычет себя пальцем в грудь.

Разум ошеломленной Моны ухватывает только самое буквальное значение слов.

– Значит… это кукольный спектакль?

– В некотором роде, конечно, – кивает Келли.

Мона осматривает ряды сидений.

– А этот зал настоящий?

– А разве не похоже?

Он делает вид, что стучит в окошко камеры.

– Как?

Келли вздыхает.

– Что, тебе в самом деле интересно?

– Не знаю. Мне бы понравился ответ?

Келли хохочет. Звук чудесный, совершенно естественный. Мона гадает, как удалось мистеру Первому в таких точных подробностях воссоздать Джина Келли.

– Поймала! В этом городке полным-полно вопросов, которых лучше не задавать. Скажем так: такие вещи, как физическое пространство, податливы, если знаешь, как к ним подойти. Плотность, материя, излучения… все это, если приглядеться, бумага для поделок, планки и клей. Вздумай я, сестрица, мог бы перенести тебя в великую старую Италию, на Аппиеву дорогу, и заговорить с тобой устами страдающих на тех жутких крестах. – Помедлив, он вздергивает бровь. – Тебе бы понравилось?

– Нет! – решительно отвечает Мона.

– Вот и хорошо. По мне, так гораздо лучше. Гораздо… – он быстрым взглядом обводит рамку экрана, зал, – гораздо стильнее.

– И все это было устроено, чтобы поговорить со мной?

– Конечно!

– Ладно. Только зачем?

Он вздыхает.

– Если ты так настаиваешь, я могу разыграть обычную пьесу. – В его голосе проскальзывает усталость. – Говорить с малыми – не обижайся – ты не представляешь, как это бывает тяжело. Как для тебя поговорить с муравьем – не только из-за сложностей перевода, хотя муравей предпочитает феромоны классическому английскому, но даже овладей ты его языком, как выразить голую суть твоих мыслей в понятной ему форме?

И снова – он ждет ответа на свой нелепый вопрос.

– Наверное, не получится, – признаёт Мона, остро ощущая себя муравьем из его метафоры.

– Именно, – кивает он. Камера немного отъезжает: Келли откинулся на книжный шкаф, достал маникюрный набор и занимается своими ногтями. – Так что этот метод – хотя, признаюсь, иногда я перебарщиваю – лучше большинства альтернатив.

– Каких, например? – осведомляется Мона.

– О, да ты любопытная?

Мона пожимает плечами, хотя следовало бы определенно ответить – да. Она хочет вызнать, что может и чего не может это существо, для того и затягивает разговор.