Нездешние

– Потому что этот миг, – говорит ей мать, – этот миг чистого, совершенного предвкушения так прекрасен. Ты не представляешь, любовь моя, на что я способна ради этого чувства. Я так давно живу… я так много повидала… Я завела детей, потому что раньше не пробовала. Это было что-то новое. Такая новизна… ее не описать. Пусть она всегда ненадолго. Но в этом измерении столько новых мест. Я буду приближаться к счастью снова, и снова, и снова… это будет подобно раю для меня. Пусть ненадолго. – Она пугающе неподвижна, только глаза сияют. – А теперь говори. Что ты затеяла с ребенком? Говори, зачем она там, на горе.

Мона сглатывает слюну. И надеется, что сумеет.

– Скажу, – тихо произносит она и снова жмурит глаза. – Собственно, я даже покажу.

Мона упирает локоть в бедро, словно что-то держит в руках – пожалуй, что-то длинное и тонкое, вроде винтовки. И медленно начинает поднимать невидимую ношу к плечу.

Парсон сквозь дым и пыль щурится на нее. Пользуйся он обычным взглядом, ничего бы не рассмотрел, но, как он сам когда-то сказал, есть другие способы видеть.

Мона шевелится. Самую малость, потом заметнее. Она так долго простояла неподвижно, а теперь, хоть и с закрытыми глазами, поднимает к плечу винтовку и как будто целится.

– Хм, – бормочет Парсон.

– Смотри, мама, – говорит Мона.

– Что? – вскидывается ее мать. – Что ты делаешь?

– Покажу тебе, какому фокусу я научилась. Смотри.

Она приникает щекой к невидимому прикладу, осторожно вздыхает и выговаривает:

Бум.

Бум.

Пули пролетают между ногами гиганта, сквозь крошечный просвет между коленями, и уносятся к парку.

Они свистят между высокими соснами, выстроившимися перед зданием суда, чуть не задевают ветви.

Одна шишка разлетается легкими осколками.

А потом они падают, падают, падают…

И пробивают дыру в жирном белом боку геодезического купола. И мгновение ничего не происходит.

А потом внутри купола что-то шевелится. Что-то длинное, темное, древнее.

И в дыре появляется большой свирепый глаз, выглядывает наружу.

Все знали, что в ту грозу в купол попала молния. Но купол есть купол, что с ним сделается? Что ни говори, снаружи на нем не осталось и следа.

А вот изнутри… там дело другое. Никому не пришло в голову, что изнутри купол переменился и стал, как многие места в этой долине, другим местом.

Например, тюрьмой. Тюремной камерой для чего-то очень старого и очень сердитого.

Глава 64

И вот, как часто бывает в Винке, все происходит разом в двух местах. В одной реальности Мона Брайт сидит на пуфике, а ее мать напротив, в кресле. Но, когда Мона шепчет: «Бум», ее мать поднимает голову, как будто услышала что-то за стенами домика своих грез.

– Что это было? – тихо спрашивает она. – Что ты наделала?

В другой реальности, в дымящемся городе, где на крыше стоит окровавленная женщина, а рядом, в парке, гигант, что-то протискивается в дырочку, пробитую в куполе: длинный, черный, блестящий коготь. Он расширяет, расширяет отверстие, потом резким ударом продолжает разрыв вниз, чуть не раскалывая купол надвое.

Мать Моны выпрямляется в кресле.

– Что ты натворила, девочка?

– Я его выпустила, – отвечает Мона.

– Кого?

Мона молчит. Что-то меняется в атмосфере домика. Как будто в нем появилась новая комната, смежная с этой уютной гостиной: тесная, пыльная комната – она невидима, но ощущается – коридор или камера совсем рядом, обернись, и вот она.

А потом Мона видит его.

Он стоит в дверях, глядя на женщин. Неподвижная фигура, одетая в грязно-голубой кроличий костюм, в нелепой деревянной маске.

Мать Моны перехватывает ее взгляд и оборачивается посмотреть. Увидев странного гостя, она как будто сдувается. Она поднимается на дрожащие ноги.

– О, – поникшим голосом произносит она. И судорожно ловит ртом воздух. – Это ты.

Мужчина не движется с места. Мона улавливает, что, какое бы родство ни связывало ее с матерью, куда больше – и в количестве, и в мучительной сложности – стоит между ее матерью и этим пришельцем.

– Ты… совсем меня перерос, мальчик мой, – шепчет мать Моны. Разглядев его, она медленно оборачивается к Моне. – Пожалуйста, не надо.

Мона молчит.

– Пожалуйста… пожалуйста, не давай ему меня обижать.

– Не мне решать, как ему поступать, – отвечает Мона.

– Я ничего плохого не сделала. Не сделала.

Мгновенное движение. И мужчина в грязном кроличьем костюме стоит теперь за спиной у матери Моны.

– Пожалуйста, не надо, – упрашивает ее мать. – Пожалуйста. Я хотела, чтобы все было правильно. Чтобы было как следует…

Но человек в кроличьем костюме протягивает руку…

В Винке из разломленного купола появляется что-то длинное, костистое. Узреть его по-настоящему невозможно: оно превосходит величиной колосса в парке, но на виду лишь часть его, вроде как кто-то высунул в окошко голову и одну руку…

И хотя никто в Винке, даже нездешние, не понимают, что видят, им кажется длинный узкий череп, и два остроконечных обтрепанных уха, и костистая, когтистая рука, протянувшаяся к коленкам гиганта, чтобы рвануть их…

Слезы падают на ковер гостиной с тихим «пат-пат».

Мать Моны сжимает кулак, подносит его к губам.

Человек в кроличьем костюме касается ее плеча.