Нездешний человек. Роман-конспект о прожитой жизни

«Я с ней на Казанском вокзале познакомился, когда картошку на электричке копать поехал. Из толпы взглядом выделил и рукою пристал. Коленки наглые, волос конский. Она и сейчас неплохо издалека выглядит. Не женщина, а мегалит. Вряд ли ты поймёшь меня. — Отчайнов смерил мои веснушки скептическим взглядом. — Понимаешь, у нее жопа — как у фигуристки. Она ею такие кренделя выписывает — оля-ля, follow me. И ты тоже английский учи, в жизни пригодится. Давала мне без малейшего отказа, у меня в лесу возле дачи аэродром секретный, людей там нет, одни часовые, мы там на взлётной полосе трахались, чтобы шибче было. Звёздное небо, бетонная полоса... Природа! Первозданная красота! Воздух — нектар, только ещё гуще. А когда я во Львов сестру проведать уехал, я ей ключи от комнаты доверил, она мне цветы поливала. Фиалка загнулась, а столетник выжил. Знаешь, какие у неё руки нежные? Она же посуду в перчатках моет. Она же, блядь, логопед — детям в горло пальцами лазит».

Взгляд Отчайнова сначала засветился, потом помрачнел. «Свадьбу сыграли на славу. Дочка родилась, а потом я, естественно, запил, это у меня производственное. У нас на театре знаешь как водку жрут? До состояния реквизита. У нас, у артистов, так принято. И я пью, я же художник! Профессия, понимаешь, нервная, от света рампы характер портится. А теперь Людка грозится привлечь меня к суду за нецелевое использование зарплаты. Знаешь, какие вопросы она мне задаёт? «Объясни мне, пожалуйста, за каким хуем я за тебя замуж вышла?» Вежливая, сука. Я ей туфли на 8 марта подарил, а она их в мусоропровод выбросила. Как с такой без туфлей жить? Её от блядства только климакс избавит. Женщины уходят, а друзья остаются. Вот ты мне — друг. Ты ведь останешься в моей памяти? Поэтому никогда не женись. Трахайся, но не женись. Это я тебе как человек со стажем говорю».

Один глаз у Отчайнова напитался весельем, другой — тоской. Сейчас-то я понимаю, что актёр он был выдающийся, не нам, грешным, чета. Отчайнов задребезжал:

Стаканчики гранёные

Упали со стола, Упали да разбилися, Разбилась жизнь моя.

Мне, бедному, стаканчиков Гранёных не собрать И некому тоски своей И горя рассказать.

Отчайнов ни разу не запнулся, наверное, он исполнял эту песню не в первый раз. Голос был приятным и слегка треснутым. Слова брали за душу, чувства ответственности и сострадания переполняли меня. Поговаривали, что от голоса Имы Сумак падают люстры и лопаются бокалы. Поэтому у них в Перу такая нищета. Зато попугаев много. А у нас вот здесь ни люстр тебе, ни бокалов, вот прямо из банки пьём. Попугаев совсем нет, про них только анекдоты рассказывают. Мысль развязалась окончательно, хотелось хорошего.

«Ты бы помылся, что ли», — неуверенно начал я воспитательную работу. Отчайнов посмотрел на меня сверху вниз. Он и вправду был выше ростом. «Чем чище мыт, тем скорее пачкаешься, — веско произнёс он. — Дождь меня обмоет, это уж у меня такой принцип».

Но мутный поток сознания уже понёс меня на философский камень. А я и не сопротивлялся.

«А ты бы не хотел бы прожить бы свою жизнь бы сызнова?» — справился я. Это «сызнова» далось мне с особенным трудом, губы немели, язык проворачивался будто несмазанный; не знаю уж, каким чутьём, но Отчайнов, хотя и икнул, всё равно не замедлил с ответом. Видно, сказывался опыт частого общения с незнакомыми людьми. «Что я вам нанялся, что ли? — членораздельно произнёс он. Подумал и добавил: — Мне, вообще-то, все люди по хую. И ты — не исключение. Включая, естественно, и самого себя».

Тема была закрыта. Но самогонка бродила по телу, бередила язык, не давала Отчайнову покоя. А я — я что? Самогонку я пил впервые.

«Ты думаешь, что жизнь создана для удовлетворения всёвозрастающих духовных потребностей человека? — продолжал откровенничать Отчайнов. — Накось, выкуси». Он показал мне изуродованную псориазом фигу. Выглядела убедительно. «Жизнь — юдоль печали, будь она мимолётна, это тебе любой буддист скажет».

Несмотря на редукцию гласных в слове «всёвозрастающих», мысль показалась мне дельной, толковой, справедливой, умной, немыслимой, идиотской, верной. Ощущая себя родственником обезьяны, я ощущал, что Отчайнов по-человечески прав.

— Ты бы лечился, что ли. Может, тогда Людмила снова тебя полюбит.

— Ты мне в душу не лезь, она у меня одна. Может, у меня и нет её вовсе. Откуда ты знаешь? А врачи, они что? Одна зараза от них. Ненавижу! Болезнь Боткина, синдром Паркинсона, ужас Альцгеймера... Слишком умные, только вред от них, никакого выздоровления, заколебали меня насквозь. Разве от стольких болезней излечишься? Знаешь, сколько я за свою жизнь денег промотал, чтобы здоровье испортить? Намного больше, чем ты думаешь. Назад не'вернёшь. Впрочем, я, кажется, уже поправился.