Нежданно-негаданно

«Пусть только на бабу замахнется. Пусть! Тогда и огреть-то по хребтине можно разок», — думала Федора, хватая в руки лом, и грозно шла навстречу, говоря:

— А ну, давай! — И выставляла вперед лом, как пику. — Проткну насквозь, пестик корявый.

Ефросинья крестилась, плакала.

А Максим не выдерживал, трусил, бросал топор и отступал, крича Федоре:

— Чокнутая, чокнутая!

— Ты сам чеканутый, — коверкала Федора услышанное слово.

Ленька плакал, кричал:

— Не надо, не надо!

Ему в этот момент было жалко и Ефросинью и Федору, не жалел он только Максима. И Нинка того не любила, отцом звать не хотела, дядей навеличивала.

Конюшню так и отстояла Федора.

Максим скоро «ушел с головой» в работу, сколотил бригаду плотников-халтурщиков, строили скотные дворы, рубили дома — трудился дотемна, но стоило ему выпить только стопку, как он говорил «с устатку», то веселье затягивались на неделю, а то и больше. Он пропивал заработанные деньги, просил в долг, когда ему отказывали, клянчил у Ефросиньи; если она не давала, — да и не было у нее лишних, — тогда Максим крал что-нибудь в доме, продавал и снова пил, пока не проходил запой.

Ефросинья выговаривала:

— Сколько можно, Максим. Так мы и по миру можем пойти. У меня ведь ребенок. Вышла за тебя, думала: мужик в доме, полегче будет. А ты смотри-ко чо. Оставь уж нас. Мы одни как-нибудь. Пойди со Христом.

Максим начинал ругаться, материться, потом бросался бить Ефросинью.

Нинка, ревя, бежала к Федоре, голосила:

— Тетушка, дядя Максим маму бьет.

Федора злорадствовала:

— Вот… От старого-то мужа слова ругательского не слыхивала, жила как у Христа за пазухой… Мужика захотелось. На теперь… Мало тебе. Кнопка тонконогая.

А Ленька срывался с места, летел в избу Нинки и кричал:

— Отпусти, гад, мать! Отпусти! — Налетал на Максима и вис у него на руке, пытаясь колотить его.

Максим отступал, выговаривал зло:

— Вон, щенок, из моего дому!

…Однажды прибежав, Нинка вопила:

— Дядя Максим пьяный, с топором за мамкой!

Ленька, схватив со стены отцовское ружье, бросился в Нинкин дом.

Вокруг печи бегала мать, а за ней с топором Максим.

— Убью! Застрелю, тюремщик, на месте! — Ленька щелкнул курками.

Горячность мгновенно слетела с Максима. Он остановился в нерешительности, наверное, ударило его в голову: «И в самом деле пальнет малец, какой с него спрос».

Ленька тоже опомнился и соображал: что он станет делать, если Максим на него пойдет, ружье-то незаряженное.

Максим, постоял немного, швырнул под лавку топор и, матерясь, пошел из избы.

В тот вечер Максим «подналакался» так, как он никогда не напивался, конюх Ефрем привез его вечером на телеге и свалил возле ворот. Утром стала Ефросинья будить его на работу, взяла за руку, а он окоченел уже.

— Сгорел с водки, — сказал однорукий фельдшер Никита.

А вскоре и Ефросинья надорвалась на работе, промучилась неделю и умерла.

— Не долго нажила в чужом-то доме, — гундосила про себя Федора. Дом она на себя переписала. Разрешили только до Нинкиного совершеннолетия. Федора злилась на Нинку, а на людях ласкала:

— Сиротиночка моя, круглая, несчастная, — и слезы вытирала платком.

В памяти его отчетливо встает другое: старуха Анисья, соседка, дальняя родственница Федоры. Как сейчас видит: сидит она к кровати прикованная — отказались ноги ходить, Федора взяла над ней покровительство. Но пока старуха была в своем разуме, она заставила ее сделать завещание дома своего Федоре, так как та обязалась допоить-докормить Анисью.

В доме Ленька часто слышал слова: «Хоть бы сдохла скорее». Эти слова корежили Леньку, неловко ему делалось. Ну зачем ей столько домов. В дедушкином живет, материн переписала и вот Анисьин еще понадобился. И ходит ведь она за старухой, чтобы дом ей достался.

То вдруг новое наплывало: «страдуют» они на покосе крадче, угодий сенокосных тогда не давали. Все ушли из леса, а Федора гонит и гонит Леньку, всегда прокос за ним шла. Его уже шатает от усталости, еле литовкой машет — не пожалеет… И метал через силу, пока грыжу не заработал, надорвался все-таки.

А на людях жалела она его:

— Сиротка, молока материнского не едал. Ах уж, бабы, жалко мне его. Уж так жалко, пуще матери родной, — возьмет и заплачет и вроде не притворяется.

Больно ему стало, что так «жалела» она его. Он даже выкрикивал иногда: «Хватит», не в состоянии сдержаться, когда она особенно наговаривала кому-нибудь о своей любви к нему и жалости.

Нес он как-то чашку с чаем на блюдце тетке, сидевшей в ограде и со старушками разговаривающей, запнулся босой ногой за камень, сорвал ноготь, кровь пошла, больно, чашка соскользнула с блюдца и разбилась.

— Ой-ой, чашку каку хорошу разбил, — застонала Федора.

Сначала ему очень обидно сделалось, потом свирепость нашла, он и блюдце треснул о камень и убежал, заплакав.

— Ишь своевольный какой. Была бы мать, так спустила бы харавину-то. А то не мать, вот и не смеешь. Скажут, чужого-то не жалко, лупит.