Нежданно-негаданно

Леонид не осуждал ее крестьянскую прижимистость, воспринимал как должное, закономерное, но он почувствовал и другое: как тяжело Нинке с теткой, поговорить надо будет.

Леонид помнит, как Нинка ему писала, что детей любит, возиться с ними ей нравится, по душе. Не случайно, значит, в педагогический хочет. А тут сто двадцать… «мене»… коровы, доярки… Конечно, и это нужное дело, но кому что, у кого к чему душа лежит. Он вот тоже в педагогический пошел, не кается. И ладится у него с ребятишками, любят они его. Знать надо душу ребят, уметь… не каждый сможет… И Нинку, видимо, это тянет. Но как это все объяснить Федоре?

— Дело, тетушка, не только в оплате. Меня вот хоть золотом осыпь, а ветеринаром, например, я не пойду, хотя это нужная профессия. Так и она…

Но тетка поняла по-своему, перебила:

— А ветелинар, думаешь, хуже, чем учитель? Вон Перфирий Степанович по сто восемьдесят получает. Все ему кланяемся, как со скотиной какая притча или болет. Всегда мужик пособит, не задирает нос. Так что ты, Леонид, не смейся и не хай эту работу, она не хуже вашей для нас, деревенских.

— Я разве, тетя, говорю, что эта работа плохая. Я же сказал, что каждому свое нравится.

— Нас вот ране не спрашивали, чо глянется, чо нет. Куда пошлют, так бегом бежишь, подол в зубы. Прихожу как-то с поля, в горнице мужики сидят. Родитель говорит: «Вот, Федорка, твой муж Силантий, за его пойдешь», а сами уже пьяненькие. И пошла, некогда было крутить хвостом.

— Так и прожили ведь один месяц, — обронил Леонид.

— А это уж виноват характер мой непокорный. А ведь все-таки вышла.

— Вот и у Нины свой характер и стремление свое — и мы должны прислушиваться.

— Больно урослива она. Хоть пожалуюсь тебе, Леня. Чуть чо не по ей — в слезы и подбородок трясется, так ведь не долго и уродом сделаться.

— Видно, вы ее обижали, тетушка.

— Вот и дождалась советчика. Думала, хоть ты поможешь, а он по ее же, — заутиралась платком Федора. — Теперь вскормлена, выучена. Чо добры люди скажут, меня бросит…

— Всегда, Леня, так она. По людям ходит с этими разговорами. Люди осуждают меня…

— Зачем же, тетушка. Я с вами остаюсь. После учебы и она домой вернется.

— Я уж, может, и не доживу до той поры. Не два века мне дано. Пусть едет, если преждевременной моей кончины желает.

— Поступить сначала надо, потом и говорить.

— Да хоть бы ничего не вышло… услышал бы господь меня…

Нина побледнела, ничего не сказав, выбежала на улицу.

— Начну говорить, на путь наставлять, она слушат, слушат, заплачет и убежит. А то ишшо чеканить начнет. Я уж к Елизавете-моргунье хожу, наговариваю на нее. Чо-то неладно с ней. Скажу тебе по секрету, — Федора наклонилась к самому уху Леонида. — Мочиться ночью стала. — И многозначительно покачала головой. — Скрываю, но ведь шило в мешке не утаишь…

Но Леонид уже не слушал последних слов тетки. «На путь наставлять… мочиться стала…» завертелось в голове. И злоба, ярость, нахлынула на него. Но Леонид ничем не выказал это, а совсем тихо промолвил, еле сдерживая себя:

— Не надо с ней так жестоко обращаться, тетя. Загубите девчонку, — и пошел, шатаясь, к койке. В голове стучало.

Федора поджала губы. Так делала она часто, когда недовольна чем-нибудь, кем-нибудь.

«Своевольный какой! В ребятишках еще таким слыл. — Подумав, заключила: — Да и отец-то у них экой был». Она вспомнила, как сама после трех недель замужества ездила с мужем по солому (за богатого выдана была): ведет лошадь в поводу, мужик на возу сидит. Дорога шибко плохая была, как она ни старалась, а все-таки раскатила сани, и воз набок — мужика как не бывало.

— Такая мать, куда смотрела, — донеслось до нее. — Иди отваливай.

Бросила она повод и пошла домой, оскорбилась.

— Куда… — посыпались сзади матерки. — Домой не приходи, если уйдешь.

— И не приду! — крикнула она. — Оставайся со своим домом, карауль.

— Вожжами исстегаю, — гремел сзади голос мужа.

— Руки коротки.

И не вернулась. Все это пронеслось перед ней. «Ох, видно, вся наша порода бандуринская такая крутая, непокорная. Как мы жить вместе станем, не знаю», — подумала Федора и пошла управлять по дому.

А Нина, выбежав во двор, плакала. Когда же вернулась в дом, она вошла в свою комнату, но уснуть не могла. В памяти почему-то воскресло, как в прошлом году тетка ходила по деревне и ныла: «Вот выкормила себе заменушку. А она — дырка свист. В город захотела, а Федора одна оставайся». Слушать Нинины доводы не хотела, говорила свое.

— Почему ты, тетушка, выслушать меня не хочешь, ругаешься только? — спрашивала Нина.

— Перед своим дерьмом да кланяться, считаться, — отвечала Федора. — Не больно грамотна еще учить меня. Ране без грамоты, да не хуже вас жили.

От всего этого у Нины тошно становилось на душе.

Федора думала, что нисколько не лучше сейчас Леонид, хоть и учителем стал. Такой же твердолобый. Но она во что бы то ни стало решила переломить его, склонить на свою сторону и пришпилить Нинку. «Чтоб покрепче сидела, не егозила».

— Давай уйдем от нее, Нинка, — зло проговорил Леонид.