Нежданно-негаданно

Осердился я, что не доверяет она мне, и огород не пошел пахать. А сам, грех был, дружку в Москву написал, что не сдала она сбрую в колхоз и многое другое утаила. Ответил он мне: смотрите там на месте, сами решайте, как быть, вам виднее.

Но ладно, батюшка твой дружок мне был — умолчал… А тетка твоя все нет-нет да и вспомнит, потрясет уздечкой, хороша, говорит. А уздечка-то прогнила уж вся, и набор ржаветь начал, пропадет и он, я ей молвил об этом, а она свое: огород, говорит, ждет тебя, Логантий Перфильич. Натурная, то и жила все одна. По секрету тебе скажу: боятся ее в деревне мужики. Сгложет… А девку-то Ефросиньину она ведь заела. Молодица на выданье, а говорят, со здоровьем худо, и… — Лога запнулся, стал мять в руках свой шлем.

После этих слов Логи в груди Леонида заныло, загорело.

— Пойдем, Логантий Перфильич, — Леонид кивнул на двери чайной. — Я вас, как друга моего отца, угощу, — нашел заделье Леонид. Они зашли, подошли к буфету, он заказал два стакана вина, один подал Логе, второй выпил сам залпом. Полегче вроде стало. Больше не стал говорить с Логой, попрощался и ушел. А Лога долго потом хвалился по деревне, что Леонид к нему, как к родному, приходил и хорошим вином угощал. Не забывает, дескать, лучшего дружка отца своего.

IV

Последнее время Федора «дохожий промысел», как выражалась, себе сыскала. Увидела она в городе, у церкви, венки продают — и сами венки понравились, красивые, как живые цветы, и денежки те, кто делает их, зашибают.

Загорелась Федора желанием делать цветы бумажные, а из них венки. Попробовала — получаться стало. Узнали люди, даже окрест Осокино, отбоя от заказов Федоре нет. Бумагу она ездила в город покупать, сколь хочешь ее там, разной расцветки, а вот проволоки мягкой, тонкой нигде не достанешь. А тут за околицей свалился, видно, с машины какой-то целый моток. Заприметила это Федора, и тревога, что вернутся за проволокой, заставила ее тащить этот моток на гору встречь деревни. Можно было бы сходить за Леонидом — помог, но нет, не хочет кланяться, просить даже его, Федора, и волочит по земле моток, жилы в руках вытягиваются, в пояснице хрустит, но не бросит: сколь тут венков выйдет, пожалуй, на целую сотню: лучше брюху лопнуть, чем добру пропасть, — было любимым изречением Федоры. Приволокла еле и в конюшню запрятала, чтобы люди не осудили, да и Леонид. А вечером заломило поясницу, заворочалось, заурчало в животе — покоя не находит себе Федора. И лекарства, какие дала вызванная врачиха, не помогают. Ночью послала она Нинку за Секлетией-правильщицей. Сколько не разглаживала та ей живот, а лучше не было.

— Сорвала брюхо-то, — молвила напоследок Секлетия.

Потом на время отпускать стало. Навертывалось тревожное: а вдруг опять начнет, и не жить ей.

Начала думать о себе, ворошить прошлое.

Ради чего вот умирает, на что понадобилось целый виток тащить, и без него бы обошлось. Не для себя она жила, все для Леонида. Сколь мужиков хороших замуж сватали — одной ей известно. Не пошла ради его. Что он знает, Леонид-то? Видит только то, что сверху лежит. А сколь раз она его выхаживала, от смерти выручала, то не знает. Что где хорошее перепадало, сама не ела, все ему, птенцу своему, тащила… Худо ли, хорошо ли — вырастила, выучила, хорошим человеком сделала. Сейчас только и звание — Леонид Иванович. А что не так, не по-ученому делала — теперь сам большой, как надо, так и поступай.

Она видела, что не любит он ее, а просто долг свой соблюдает — вот и приехал. И обидно Федоре до слез делалось, что умрет она, не понятая Леонидом. Ране все хотела поговорить, да гордость мешала, все она его за сопляка считала. Вот и теперь, хоть и учитель, а что он, больше Федоры жизнь понимает? В ее глазах и сейчас Ленька — сопливый, неопытный. Нет чтобы поговорить, совета попросить, поучиться, как жить-то, — так нет, гнет себе умника какого-то. А что такой стал — сама испотачила, жалела в ребятишках: сиротка. Что попросит — все исполняла. Какую покупку надо — брала, если по силам. Вот и испортился. Построже надо было держать.

Потом опять стала думать о себе. Прожила жизнь не хуже людей, никто не осудит.

Что она, сама Федора, в детстве своем видела? В семье четыре девки было. А девку да бабу за человека не считали. Тятю как взяли на действительную, потом японская, потом германская, да десять годочков дома-то и не было. Только и слышала: Федорка туда, Федорка сюда, то подай, другое принеси. А что не так — схватит маменька покойная за косы да и крутанет вокруг себя, не знаешь куда и голову приклонить, да не обижались на нее — не перечили, а тут смотри-ко: то не скажи, то не укажи — кто им волю такую ныне дал…