Нежданно-негаданно

А она, Федора, росла в нужде да заботе. Восьми годочков уже верхом на лошадь садили. Как сейчас видит: пахали ране деревянной сохой, лошадей запрягали гусем, робить начинали, как мало-мало развиднеет, чтобы не жарко было. Посадят Федору на переднюю лошадь, пашет, а голова ее на грудь клонится, клонится… Так и засыпает. Услышит щелчок хлыста и выкрик дяди: че, ворона, не видишь, куда едешь, уснула! Строгий был. Вот и качаешься в седле, пока солнце печь не станет. А если развидняет, выдастся серый день, так на вершне до потемочек. Ссадят вечером с седла, сама-то уж слезти не может, измоталась, встанет на землю, а ноги не держат, одеревенели, чужие. Попробуй пожалуйся, — еще и подзатыльник получишь. А ныне, вишь, как поговаривают. Обидно Федоре сделалось.

Воспоминания наплывали и наплывали, бередили душу. Жать стали брать с десяти годов, свяжет сноп, а поднять, чтобы в суслон стащить, — не может, полезет под него на четвереньках, встанет потом на ноги, в глазах темно, а нести надо. Одна мать — работница в семье-то, да она вторая по старшинству, а там еще четыре рта — кто робить станет. А зимой того тошнее. Пойдет маменька к попу молотилку вымаливать, чтобы урожай в порядочек произвести…

— А девка поробит недельки две у меня, так уступлю, — пробурчит тот.

И вот трещит мороз, а Федора гнет спину, коленки тряпицами обмотаны, чтобы не обморозить. Спину не один раз знобила, без штанов ране ходили и робили так, не из чего было штаны-то шить, а покупать не на что. Мать пожалела, видно, и сшила из холста. А пожаловалась, что колет, так оплеуху получила. Содрала с нее мать штаны: «Раз… колет — ходи так» — и отдала младшей сестре. А попробуй возрази — такую затрещину получишь, что забудешь жаловаться.

И странно, и непонятно Федоре казалось: как это Леонид с Нинкой, которых она на свет божий выпустила, так с ней разговаривают, вроде что хотим, то и делаем.

То вспомнила, как сшила ей маменька рубаху из скатерки, она выбежала на улицу довольнехонька, а поп говорит: «Вот Советская власть до чего довела, рубахи из скатерок шьют».

А Советская власть ее, Федорку, человеком сделала. Хоть и малограмотная была, а на курсы медсестер направили, не хватало медиков. Осилила еле-еле со слезами эти курсы, да вот всю жизнь медсестрой и проработала — почет и уважение. А Леонид чего больно заедается, думает небось, что работу какую уж шибко важную делает. Она не хуже его была, людей лечила. Все в деревне почитали. Но после уж, как с образованием стало людей хватать, так заменили ее, и то в яслях воспитательницей доработала до пенсии.

Федора всегда чувствовала себя главнее деревенских баб. Всегда они к ней за помощью обращались, а не она к ним. Почти у всех женщин в деревне она роды принимала. Только и звание было — крестная наша.

И здоровьем бог в молодости не обидел. Как поедут на больничный покос, так не один мужик соперничать с ней не мог. Оберушники такой ширины никто не ходил. А вот теперь, видно, все: износилась, отробилась.

Самой большой ее радостью было, как Леонид в институт поступил. «В нитку вытянусь, а выучу, человеком сделаю. Не забудет, может, добра-то», — говорила она. Гордилась им. А на каникулы приезжал, так любо было посмотреть, чистый да опрятный. Люди завидовали, а у Федоры радости было… Леонида на ладный путь наставила. А он знает, как ей это давалось, учить-то его? По две смены вкалывала, по двое суток глаз не смыкала. Да тут еще хозяйство, корова. Одна из медсестер деревенская-то была, с курсами. Остальные все из города да с образованием, родители состоятельные. Надо какой домой в город: «Поработайте за меня, Федора Матвеевна?» — «Пороблю».

Они уже вызнали, кому куда надо, — Федора не откажет. А зачем ей все это было надо? Для себя? Нет! Все для него, для Леонида, деньги скапливала, хотела, чтобы не хуже других там ходил, в городе-то, сыт был, не заболел чтобы, здоровье-то никудышное.

Послевоенные годы, парень учился. Сколь здоровьишка угроблено. Траву искать — с ног собьешься, да косили крадче, да бегай, рыскай — как вывезти, а то, чего доброго, и увезут, если найдут. Теперь вот и покосы дают, а не больно люди охочи до коров-то. Подумать, как жили, маялись… И тут Федоре страшно делалось, если случится с ней что. Жизнь хорошая только настала, Леонида выучила — и в землю? Ой, господи, отведи меня, грешную, от погибели… Да ладно, если бы сразу умереть, так еще бы согласиться можно, а то ведь слягешь и не то что встать, да и не пошевелиться, не поворотиться не сможешь, вот горе-то где будет. Чего только не передумала Федора, куда не кидалось ее воображение: смерть ей бог не слал, а лежит она к кровати прикованная. У Леонида жена городская, рыло от нее воротит: «Скоро ли ты сгинешь, надоела». Выпоила, выкормила себе заменушку. Потом ловила Федора себя на нехорошем, отметала.

Ну а если все-таки не выжить ей — Федора ясно представляла, что будет дальше.

Как покинет ее душа тело, то полетит в небеса и встанет в очередь на суд божий. Много там слетается ежеминутно из мирской жизни.