Нежданно-негаданно

Радуга опустилась за домик на крутояре и пила из реки. А дальше, по отлогому, в рытвинах, склону, наговаривая и шумя, крутясь и прыгая с откоса, неслись мутные ручьи. Лес умылся дочиста, на нем ни пылинки, а оставшиеся капли дождя поблескивали в лучах выглянувшего солнца и казались хрустальным бисером, рассыпанным по кустам и деревьям. Косая полоса дождя ушла за деревню, и теперь его потоки обрушились на гороховое поле.

Держа в одной руке стоптанные обутки, сшитые дедушкой, в другой — новый суконный пиджак, купленный им же, а теперь вымокший и вымазанный грязью, брел я, с полными глазами слез, босыми ногами по лужам, не зная, как оправдаться перед дедом, хотя знал, что он и ругать-то меня совсем не станет.

Маму свою я не помню. Скосил ее тиф, волной прошедший по нашим местам и смывший половину жителей деревни. Отец погиб на третьем году войны, и теперь дедушка для меня — и отец, и мать. Жалеет он меня. Говорит, что я молока материнского не успел наесться досыта. Может, оно и хуже, что жалеет. Но я люблю дедушку, и ослушаться его мне не хочется. Все в деревне уважают дедушку, и у нас все время народ. А когда нет дедушки дома, люди идут в колхозную конюховку: дедушка после войны и шорник, и конюх, и чеботарь.

Женщины несут ему — кто валенки подшить, кто обутки, кто сапоги подправить…

Бывало: колхозной работы невпроворот, к утру три хомута да несколько седелок починить надо, а тут приходит тетка Агафья, у которой детишек семеро и мужа на войне убили, и просит две пары валенок подшить.

— Утром ребятам в школу не в чем идти, — говорит. — Уж выручи, дедушка Степан.

Дедушка хмурится, кивает в угол, на хомуты и седелки показывает, говорит степенно, чтобы не обидеть тетку Агафью.

— Вот к утру надо сделать, а то лошади на работу не выйдут.

Тетка Агафья морщится, шмыгает острым носиком, нижняя губа у нее подергивается, на темных глазах слезы выступают.

— Оставляй, — говорит задумчиво дедушка.

«Куда вас денешь, горемык, — Думает. — Эх, война!..»

Губа тетки Агафьи дрожать перестает, она радостно глядит на дедушку.

— Спасибо большущее, дедушка Степан. Если бы не ты — голопятом ходили. Не знаю, как и отблагодарить.

— Ладно, — отмахивается дедушка. — Ничего не надо.

Тетка Агафья, довольная уходит. И еще придут женщины две или три, дедушка и у них возьмет, и станет сидеть всю ночь напролет, починит хомуты, седелки и тетке Агафье валенки подошьет.

А утром раньше всех придет дедушка Тимофей, который всю войну был председателем нашего колхоза. И начнут они с моим дедушкой говорить, как с японцами воевали, с германцем, с Деникиным.

Дедушке Тимофею хорошо: плечи у него широкие, он сильный был, три креста у него. А мой дедушка тонкий и роста небольшого, и силы у него немного, и наград он не мог заслужить.

У дедушки Тимофея руки большие, заскорузлые, узловатые, пальцы толстые, а вот не умеет он хомуты и седелки чинить. А у моего дедушки руки маленькие, пальцы короткие, на ладонях трещинки и, оттого что он все время дратву тянет, — вмятинки. Когда он закуривает, табачок насыпается в эти трещинки и вмятинки, и от рук долго и приятно пахнет.

Потом они оба высокое начальство бранят — колхозу мало внимания уделяет, вспоминают моего отца и других убитых и Гитлера ругают.

Так поговорят немножко, покурят, и дедушка Тимофей поедет на работу, а мой дедушка за свое дело — сбрую ремонтировать, а после обувь чинить жителям нашей деревни.

Это зимой…

А сейчас, летом, — работы еще больше.