Нежелательная

В Ленинском суде я была много раз, приходила поддерживать ребят, но с заднего входа заходила в здание суда впервые. Я попросила конвой вести меня в суд как можно медленнее, дышала полной грудью морозным воздухом. Идти от автозака до двери было шагов пять, но, казалось, мои конвоиры меня услышали и шли со мной эти пять шагов насколько возможно медленно. Я задрала голову вверх, чтобы посмотреть на небо. Снежинки падали на лицо. Это мгновение как в slow motion. Я старалась все запомнить, особенно темно-синий цвет неба в тот день. В здании суда меня сразу повели по узкой лестнице в подвалы, о существовании которых я раньше и не подозревала. Я всегда считала, что подсудимых доставляют в суд сразу из автозака, но внизу оказались тюремные камеры. Меня заперли в одной из них, размером метр на метр, стены все так же исписаны именами, датами и «Прости меня, мама». Я укуталась в пуховик, он по-прежнему пах мной и домом, и принялась читать арестантские приветы на грязно-голубых стенах. У конвоя началась какая-то суматоха, им постоянно звонили и что-то орали в трубку. Начальство требует усиления. Конвоир с виноватым видом встал напротив моей камеры: начальники приказали не сводить с меня глаз. Через минуту снова звонок – и вот меня выводят из камеры и переводят в другую, совсем крохотную, где можно только встать и сесть, но ни одного шага сделать уже не получится. Объяснили тем, что меня попросили посадить возле видеокамеры. Конвоир по-прежнему стоял у решетки. Теперь я действительно почувствовала себя Ганнибалом Лектором. Казалось, даже конвой недоумевал, потому что с виду я больше похожа на одуванчик – пышные белые волосы, белый мех на светлой куртке, наивный взгляд.

Домашний арест, который казался тогда спасением, отдалялся от меня со скоростью света. Сотрудник, стоявший возле камеры, сказал, что такого «кипеша» в суде давно не было, и я точно уеду отсюда обратно в изолятор, ни на что другое надеяться не стоит. Все это было одновременно так унизительно и страшно, что все тело налилось свинцом, и, даже если было бы место, ходить по камере я бы уже не смогла. Так я просидела долго, заседание откладывали, просила воды, не давали. Неужели я больше не увижу детей? Как они будут без меня? Как Алина будет без меня? Ужас, сырой и холодный, как моя тесная камера. Заболела голова, а конвоир все повторял, что точно не домашний арест.

***

Жизнь продолжалась, я меняла работу, место жительства, родила сына, рассталась с мужем. К Алине ездили сначала с мужем, мамой и Владой, потом с мамой, Владой и Мишей. Если Влада сестру знала с рождения и все понимала, то маленькому Мише каждый раз приходилось объяснять, что сестра болеет, это надолго, она не может жить с нами. Мне не раз говорили: «Алина – это твой крест на всю жизнь. Не надо больше рожать детей, надо посвятить себя Алине». Но, обняв Владу с Мишей, я эти мысли отметаю.

Мы ездили в интернат раз в три месяца – такое негласное правило установили. Иногда получалось реже, когда Миша только родился, например, или в интернате был карантин, а иногда чаще – когда Алина болела или надо было привезти лекарства. Болеть в последнее время Алина стала много, и это всегда было связано с легкими. Каждый раз нас отправляли в больницу города Шахты. Долго мы там не задерживались, быстро поправлялись. Потом я покупала нужные лекарства, и Алина снова уезжала в интернат. Я всегда была с ней в больнице, но не всегда получалось там оставаться надолго, поэтому нанимала сиделок из персонала той же больницы. Это были женщины с трудной судьбой, для которых каждая копейка была на счету, но все они относились к Алине с теплом и заботой.

Мы со всеми из них подолгу говорили. Первая со слезами рассказывала о внучке с ДЦП, которая умерла в 16 лет. Девочка была тяжелой, за ней ухаживал дед, он очень ее любил. Денег не хватало не то что на лечение, даже на еду, и женщина рада была подзаработать, заботясь об Алине. С другой нашей сиделкой случилось несчастье. Мы приехали с Владой в больницу утром, привезли каши, памперсы, лекарства Алине. В ночь перед нашим приездом у сиделки погиб в автокатастрофе сын. Весь персонал больницы горевал, главный врач суетилась, собирала деньги на похороны. Мы весь день тихонько сидели в палате с Алиной, она шла на поправку. Мне казалось, что, как только я приезжаю, ей становится лучше. Я держала ее ладошку в своей и делилась энергией и уверенностью, что все будет хорошо, и болезнь отступала. Вечером надо было возвращаться домой: Владе в школу на следующий день. Я хотела найти другую сиделку, но женщина, потерявшая сына, позвонила сама, сдавленным голосом сказала, что будет и дальше ухаживать за Алиной, она не может сейчас оставаться дома, ей нужно отвлечься, нужно помочь чужому ребенку, раз своему уже не поможешь.

8