Нежная добыча

Пастор вытащил трость из щели, куда она закатилась и, ткнув ею, спросил:

— Куда мы?

И вновь оба неопределенно показали в воздух через плечо, как будто вопрос их не интересовал, и лица ничуть не изменились. Пастору страшно не хотелось проплывать уже мимо следующего дерева, и он машинально сунул трость в воду, словно так можно было остановить непреклонное продвижение плота; однако немедленно вытащил ее и, мокрую, положил на дно поперек. Даже такое краткое соприкосновение с черным потоком было ему неприятно. Пастор пытался убедить себя, что для подобного внезапного упадка духа у него нет причин, но в то же время ему казалось, будто он ощущает, как самые потаенные волокна его сознания начинают расслабляться. Поездка вниз по реке — чудовищное высвобождение, и он сражался с ним изо всех сил. «Прости мне, Господи, что забываю Тебя. Прости, что забыл о Тебе». Он молился, и ногти впивались ему в ладони.

Так сидел он в мучительном безмолвии, пока они скользили сквозь лес в широкую заводь, где снова зримым стало серое небо. Плот здесь поплыл гораздо медленнее, индейцы руками мягко направляли его к берегу, на мелководье. Затем один подтолкнул судно бамбуковым шестом. Пастор не заметил ни обширных скоплений водяных гиацинтов, сквозь которые они проплывали, ни их шелкового шелеста о плот. Под низкими тучами лишь птицы изредка кричали, да что-то неожиданно шуршало в высокой траве у края воды. Пастор сидел погруженный в себя и уже не думал, а лишь чувствовал: «Вот и все. Я перебрался в иную землю». Эта внутренняя уверенность овладела им настолько, что он даже не понял, что они достигли крутого откоса, поднимавшегося от самой заводи, и плот уже вытащен на песок крохотной бухты сбоку от утеса. Когда он поднял голову, индейцы стояли на песке, и один говорил:

— Пойдем.

Ему не помогли сойти на берег; он сам перебрался с плота, хоть и не понял, трудно это или нет.

Едва пастор ступил на берег, его повели вдоль подножия утеса прочь от воды. По извилистой тропе, протоптанной в зарослях, они внезапно вышли к самому основанию скальной стены.

Там были две пещеры: маленькая слева, и вторая, пошире и повыше, — чуть правее. Они остановились у меньшей.

— Входи, — сказали они пастору. Внутри было не очень светло, и много разглядеть не получилось. Двое остались снаружи у входа.

— Твой бог живет здесь, — сказал один. — Говори с ним.

Пастор опустился на колени.

— Отец мой, услышь мой голос. Пусть мой голос дойдет до Тебя. Во имя Иисуса прошу…

Индеец окликнул его:

— Говори на нашем языке.

Пастор сделал над собой усилие и, запинаясь, возобновил свои мольбы на диалекте. Снаружи послышалось одобрительное ворчание. Чтобы перевести мысли на по-прежнему чужой язык, требовалась сосредоточенность, и разум пастора несколько прояснился. А утешительное сходство этой молитвы и тех, что он читал своей пастве, помогло успокоиться. Продолжая говорить, все меньше и меньше запинаясь, он почувствовал, как его пронизывает неимоверная сила. Он уверенно поднял голову и продолжал молиться, уставив глаза в стену перед собой. И тут же услышал крик:

— Мецабок тебя слышит. Говори ему еще.

Губы пастора замерли, а глаза впервые увидели красную руку, нарисованную на камне, угли, пепел, цветочные лепестки и деревянные ложки, разбросанные вокруг. Но ужаса он не ощутил; с ним уже покончено. Самое важное сейчас — он себя чувствовал счастливым и сильным. Его духовное состояние — физический факт. Молитвы Мецабоку — тоже, конечно, факт, но сокрушался об этом он лишь умственно. Толком не завершив мысль, он решил, что прощение будет дано, стоит лишь попросить Господа о нем.

Чтобы наблюдатели снаружи остались довольны, он добавил к молитве несколько фраз для порядка, встал и вышел на свет. Впервые в чертах двух маленьких людей он заметил какое-то оживление. Один сказал:

— Мецабок очень счастлив.

Второй сказал:

— Жди.

С этим оба поспешили к отверстию побольше и пропали внутри. Пастор сел на камень, уткнув подбородок в руку, лежавшую на головке трости. Его по-прежнему пронизывало странное торжество — он словно вернулся к самому себе.

Около четверти часа он слушал бормотание, доносившееся из пещеры. Наконец, оба вышли, такие же серьезные. Любопытство разбирало пастора, и он спросил:

— Здесь живет Ачакьюм?

Они кивнули. Пастору хотелось зайти еще дальше и спросить, одобряет ли Ачакьюм то, что он сам разговаривал с Мецабоком, но такой вопрос прозвучал бы дерзко; а кроме того, пастор был уверен, что ответ будет утвердительным.

В деревню они вернулись к ночи, весь путь проделав пешком. Индейцы шли чересчур быстро для пастора Дау, а останавливались они всего раз — поесть сапоты, найденной под деревьями. Пастор попросил отвести его к дому Николаса. Когда они достигли хижины, заморосило. Пастор сел в дверях под свисающим тростниковым карнизом. Он совершенно выбился из сил; то был один из самых утомительных дней в его жизни, а ведь он даже еще не вернулся домой.