Нежная душа

Сегодня, зайдя в наш театр (большой ли, маленький ли), русские бояре не узнали бы себя. Так Иван Грозный не узнал себя в трусливом управдоме. Ведь и мы не узнаём себя (русских, советских) в тупых неуклюжих идиотах из голливудских фильмов.

Почти сто лет не было дворян, купцов. Они остались в учебниках – раз и навсегда утвержденный школьный лубок. Купец – жадный, жестокий, грубый самодур Дикой (душевные движения ему неведомы, брак по любви отвергает). Дворянка – жеманная, лицемерная, глупая, пустая кукла.

Купцов и дворян не стало, а лакеи остались. И обо всех судили по себе – по-лакейски. Эти лакеи, желая угодить новым господам (тоже лакеям), изображали уничтоженных (отмененных) глумливо, пошло, карикатурно. И от этих трактовок – а с 1930-х они уже вбивались с детсада – не был свободен никто.

И купец в советском театре всегда был Дикой и никогда Третьяков (чья галерея).

До сих пор пользуемся: Боткинская больница, Морозовская (и много еще) построены купцами для бедных, а не VIP-клубы и фитнес-центры. Не всякий царь столько построил для людей.

Советская власть кончилась в 1991-м. Вернулся капитализм. А дворяне и купцы? Они же не ждали за кулисами команды «на сцену!». Они умерли. И культура их умерла.

Язык остался почти русский. Но понятия… Само слово «понятия» сто лет назад относилось к чести и справедливости, а теперь к грабежу и убийству.

В 1980 году Юрий Лотман написал «Комментарий к „Евгению Онегину“ – пособие для учителя». В начале сказано:

«Объяснять то, что читателю и так понятно, означает, во-первых, бесполезно увеличивать объем книги, а во-вторых, оскорблять читателя уничижительным представлением о его литературном кругозоре. Взрослому человеку и специалисту читать объяснения, рассчитанные на школьника пятого класса, бесполезно и обидно».

Предупредив, что понятное объяснять не будет, Лотман продолжает:

«Большая группа лексически непонятных современному читателю слов в „Евгении Онегине“ относится к предметам и явлениям быта как вещественного (бытовые предметы, одежда, еда, вино и пр.), так и нравственного (понятия чести)».

Значит, еще (или уже) тогда приходилось объяснять учителям, что такое ментик, Клико и честь.

За те же годы загрязнилась вода в Москве-реке, рыбки изменились до неузнаваемости, до ужаса: когти, клыки, слепые глаза… А мы, что ли, те же?

ЧЕХОВ – СУВОРИНУ 9 декабря 1890. Москва

Хорош Божий свет. Одно только не хорошо: мы. Как мало в нас справедливости и смирения, как дурно понимаем мы патриотизм! Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чем выражается эта любовь? Вместо знаний – нахальство и самомнение паче меры, вместо труда – лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше «чести мундира», мундира, который служит обыденным украшением наших скамей для подсудимых. («Оборотни». – А.М.) Работать надо, а все остальное к черту. Главное – надо быть справедливым, а остальное все приложится.

А может, мы все-таки те же?..

…Потом маятник качнулся – начали поэтизировать дворянство.

Все дамы XIX века стали женами декабристов. Все мужчины – Андреями Болконскими. Кого ж это Пушкин называл «светской чернью», «светской сволочью»? Кто проигрывал в карты рабов? Кто травил крестьянских детей собаками, содержал гаремы? Кто довел мужичков до такой злобы, что, поймав белого офицера, вместо того чтобы гуманно шлепнуть,[3] они сажали его на кол?

Внутренний, порой неосознанный протест советского человека против советской идеологии порождал восхищение дворянами. Точно по Окуджаве:

…Следом дуэлянты, флигель-адъютанты. Блещут эполеты.

Все они красавцы, все они таланты, Все они поэты.

Не все. В 1826-м, когда пятеро декабристов были повешены, а 121 – угнан на каторгу, в России было 435 тысяч дворян мужескаго пола. Герои и поэты составляли три сотых процента (0,03 %) аристократии. Не станем считать их долю в народном море.

Чехов не поэтизировал современников. Ни дворян, ни народ, ни интеллигенцию, ни братьев по перу.

ЧЕXОВ – СУВОРИНУ 27 декабря 1889. Москва