Нежная война

– Да, дорогая?

– Почему я не вижу своим правым глазом?

Не то смех, не то всхлип сорвался с губ Колетт.

– Все в порядке, – сказала она. – Он под повязкой. С твоим глазом все хорошо.

– Тогда зачем мне повязка?

По щекам Колетт потекли слезы. Перед ее глазами всплыла ужасная картина: красное и белое, кости и кровь на том месте, где должно было быть прекрасное лицо ее подруги.

– На твоей щеке сильный порез, chèrie, – прошептала Колетт. – И на лбу.

К счастью, разум Хейзел еще недостаточно прояснился, и она не до конца понимала, что с ней произошло.

– Но твои глаза не пострадали, – поспешно продолжила Колетт. – Врачи говорят, что это чудо. Как будто за тебя вступились какие-то высшие силы.

– Ну, – Хейзел вздохнула. – Если я когда-нибудь выясню, кто это был, то обязательно скажу «спасибо». Глазные яблоки нельзя купить в магазине.

В дверном проеме появилась тень. Колетт подняла взгляд, и Хейзел, хоть и вяло, тоже посмотрела в ту сторону.

В дверях стоял рядовой Джеймс Олдридж.

– Привет, мисс Виндикотт, – сказал он. – Я ужасно по тебе соскучился.

Шрамы – 21 августа – 1 сентября, 1918

Колетт и Джеймс никогда не говорили Хейзел, что она спасла жизнь Колетт. Героизм – это слишком тяжелое бремя. Джеймс знал это, и Колетт согласилась, благодаря небольшой помощи от меня. Хейзел не нужен был героизм, чтобы примириться с ее новым лицом. Она была жива. Рядом с ней были все, кого она любила. С тех пор, как она встретилась со смертью, многие вещи, которые казались ей важными, больше не имели значения.

Только из-за Джеймса ее раздражали красные грубые шрамы, оставшиеся на правой стороне лица. Когда с нее снимали повязки, Джеймс умолял, чтобы она позволила ему поприсутствовать, вместе с ее родителями и Колетт. Хейзел сомневалась, но все равно согласилась.

Медсестра аккуратно сняла повязки и пластырь. Хейзел открыла правый глаз и моргнула, привыкая к свету. Она была рада увидеть улыбающегося Джеймса.

– Только посмотри на себя, – сказал он.

– Я не могу, если только ты не захватил с собой зеркало, – едко ответила она.

– Пожалуйста, – он вручил ей зеркало, и она принялась с любопытством разглядывать себя.

– Они зажили лучше, чем я ожидал, – сказал хирург, осматривая ее шрамы. – Никакой инфекции. Тебе очень повезло.

Лучше, чем он ожидал?

– Я выгляжу ужасно, – спокойно сказала она.

– По сравнению с тем, как ты выглядела в поезде, – произнес Джеймс, – это просто замечательно.

– Спасибо, – поблагодарила Хейзел. – Наверное.

Она взглянула на своих родителей и увидела, как отчаянно ее мать пытается сохранить самообладание. Бедная мама.

– Теперь я Франкенштейн, – сообщила она всем присутствующим. – Это может оказаться очень полезным. Я могу отпугивать воров или злых духов…

Мистер и миссис Виндикотт окружили Хейзел и начали осыпать ее ободряющими словами. Но если после этого они проплакали всю ночь, то, полагаю, никто не станет их винить.

Обри удалось навестить ее в один из воскресных дней. Колетт до последнего сохраняла его визит в тайне. Она торжественно ввела Обри в палату, как раз когда Хейзел выполняла свои укрепляющие упражнения.

– Что за дела, леди Хейзел де ла Виндикотт?

Хейзел взвизгнула и попыталась подпрыгнуть, но резкий приступ боли остановил ее. Обри осторожно сжал пианистку в объятиях. Он знал о том, что она сделала в поезде, и никогда этого не забудет.

Обри и Джеймс наконец-то встретились. Я уверен, что они были бы друзьями при любых обстоятельствах, но благодаря Хейзел и Колетт они быстро стали сводными братьями, если не по закону, то по правде.

Август подходил к концу, и ночи стали прохладными. Хейзел узнала, что ее выпишут из больницы на следующий день.

Нынешний сержант Джеймса был грозным мужчиной с нежной душой. Он позволял своему молодому подчиненному навещать раненую девушку-добровольца и освобождал его от службы при любой удобной возможности. Теперь, когда вторая битва за Марну была уже позади, армии предстояла большая работа по ремонту, укреплению и очистке, и если героическая молодая леди, влюбленная в солдата из его роты, не заслуживала утешения, то кто вообще заслуживал? К тому же, рядовой Олдридж был ни на что не годен, если не посещал госпиталь хотя бы каждые два дня.

В последнюю ночь в больнице, после того, как родители Хейзел вернулись в свою гостиницу, чтобы собрать вещи для завтрашней поездки в Лондон, Джеймс зашел в палату Хейзел и сел рядом с ней.

– Ты ведь не покинешь меня завтра? – спросил он.

Ее шрамы потихоньку сглаживались, хотя все еще были яркими и огрубевшими. Ее лицо никогда не будет прежним. Он знал это. Она знала это. Теперь ее улыбка была искривлена, а ее правую бровь пересекали еще два шрама. Нижнее веко частично закрывало обзор ее правому глазу. Ее щека больше никогда не будет округлой и гладкой.

Но она оставалась самой собой.

– Меня выгоняют из госпиталя, – сказала она. – Наверное, потому, что я не платила аренду.

– Мне бы хотелось, чтобы ты осталась, – сказал Джеймс, – но я рад, что ты будешь в безопасности, далеко отсюда.

Хейзел закатила глаза.