Нежное дыхание смерти

Женщина запирает за Лерой дверь и достает из холодильника, стоящего в углу, два подсохших пирожных на общепитовском блюдце, бутерброд с колбасой и наливает ей чаю. Лера молча ест, не благодаря за угощение. Ей не надо никого благодарить, потому что она ничего не делает даром. Лера никого никогда не благодарит, потому что она в конце концов за все платит. Она знает это и поэтому ест спокойно, с сознанием своей правоты. Она очень удивилась бы, если бы ей дали эти пирожные даром. Может быть, она тогда и не взяла бы их. Лера не знает, что бы она сделала в таком случае. Ей никто и никогда ничего не давал даром.

Она доедает пирожные и вытирает крошки с губ рукой. Женщина в это время уже не сидит напротив нее за столом и не смотрит, как Лера ест. Она уже присела на кушетку и расстегнула свой белый халат. Лера встает, потому что все уже съедено, больше тянуть невозможно и пора расплачиваться за угощение.

Она подходит к женщине, которая уже легла. Встает на колени рядом с кушеткой и с минуту молча смотрит на обнаженную грудь этой женщины, на ее круглый белый живот, на ее сильные бедра. Сама Лера кажется совсем заморышем по сравнению с ней.

Женщина приподнимает голову и говорит ей: «Ну?» Только «ну», всего только одно слово, но Лера тут же подтягивается головой к ее бедрам и находит кончиком языка то, ради, чего ее сюда и зовут. Она проникает языком между жестких курчавых волос, дотрагивается до горячих бугорков и ямок, потом начинает помогать себе руками.

Женщина сначала молчит, потом начинает потихоньку стонать. Лера помнит, как в первый раз она услышала этот стон-с удивлением. Она не могла себе уяснить, как она может заставить стонать эту женщину, которой принадлежит страшное право – освобождать от работы несовершеннолетних преступников в колонии или посылать их на ненавистные швейные машинки…

Врачиха с такими холодными глазами, что даже самые отчаянные девки ее боялись, стонала, дергалась и прижимала голову Леры к своему животу, заставляя ее почти захлебываться в горячей слизи, вытекающей из нее.

Скоро Лера поняла, что ее ночное право заставить эту женщину стонать ничего общего не имеет с их дневными отношениями. Она даже не давала ей справки по освобождению от работы, если Лера не была больна. В сущности, она ничего не получала за то, что делала ночью, кроме двух-трех пирожных и ненависти соседок по спальне. Но отказаться было нельзя – да и зачем? Лера чувствовала себя слишком одинокой как в колонии, так и во всем мире.

У нее не было никого. Она сама себе сказала, что у нее нет никого, хотя у нее была мать. Мать! При этом слове у нее начинали кривиться губы. Мать-дворничиха, «лимита проклятая», как она сама себя называла, когда напивалась и не выходила разгребать снег. В такие дни (а их было немало) снег или опавшие листья должна была сгребать Лера.

Сначала она делала это, боясь побоев матери, потом перестала. Просто сунула как-то лопату за груду битых кирпичей на заднем дворе и убежала на улицу. Лера хорошо помнила, как она шла тогда по улице, сначала ничего вокруг не видя от испуга за собственный поступок, а потом понемногу начиная различать то, что творилось вокруг нее.

А вокруг Леры двигались, смеялись и разговаривали спокойные, чисто одетые люди. Они вели за руки детей (был тот час, когда детей забирают из детских садов). Сама Лера давно уже вышла из того возраста, когда посещают детский сад, но ей все равно тогда стало невыносимо обидно, что ее никто не ведет за руку, не разговаривает с ней, не улыбается, глядя на нее.

Она увидела, что очень плохо одета. Странно, но раньше она этого не замечала, В школе она была одета, как и все, в коричневую форму, и потому ее бедность никому не бросалась в глаза. И только тогда она поняла, что у нее нет ни одного хорошего платья. Да что там хорошего! Самого нехорошего, но целого, нерваного нет…

Лера долго тогда бродила по улицам. Домой пришла поздно, специально дождавшись того часа, когда мать допивалась до такой степени, что встать уже не могла.

С тех пор Лера ни разу не взяла в руки метлу или лопату. Мать она посылала подальше, когда та пыталась ее усовестить, а если лезла в драку – просто убегала и сутками не приходила домой.

Спала она в подвале в соседнем доме. Мальчишки устроили там «штаб», где играли в войну. В подвале было тепло, темно и стояла большая старая кровать.

На этой-то кровати одиннадцатилетняя Лера как-то проснулась от чьих-то голосов. Она испуганно вскочила. Вокруг нее стояли мальчишки, но не те, что играли тут в войну. Другие, постарше и совершенно ей незнакомые. Лера сразу почуяла неладное и вскочила было, чтобы убежать. Но убежать ей не дали.

Двое мальчишек схватили ее и прижали к кровати так, что выскочившие пружины впились ей в тело. Еще один стоял рядом и свистящим шепотом подначивал того, кто устроился между насильно разведенных Лериных ног и толчками впихивал в нее что-то твердое, острой болью отзывающееся в промежности и в животе.