Нежность

Был продавец из этой сволочи,

что наживается на горе,

и горе выстроилось в очередь,

простое,

горькое,

нагое.

Он не деньгами брал,

а кофтами,

часами

или же отрезами.

Рука купеческая с кольцами

гнушалась явными отрепьями.

Он вещи на свету рассматривал.

Художник старый на ботинках

одной рукой шнурки разматывал,

другой —

протягивал бутылку.

Глядел, как мед тягуче цедится,

глядел согбенно и безропотно

и с медом —

с этой вечной ценностью —

по снегу шел в носках заштопанных.

Вокруг со взглядами стеклянными

солдат и офицеров жены

стояли с банками,

стаканами,

стояли немо,

напряженно.

И девочка

прозрачной ручкой

в каком-то странном полусне

тянула крохотную рюмочку

с колечком маминым на дне.

Но —

сани заскрипели мощно.

На спинке —

расписные розы.

И, важный лоб сановно морща,

сошел с них некто,

грузный,

рослый.

13

Большой,

торжественный,

как в раме,

без тени жалости малейшей:

«Всю бочку.

Заплачу коврами.

Давай сюда ее, милейший.

Договоримся тадл,

на месте.

А ну-ка пособите, братцы...»

И укатили они вместе.

Они всегда договорятся.

Стояла очередь угрюмая,

ни в чем как будто не участвуя.

Колечко, выпавши из рюмочки,

упало в след саней умчавшихся...

Далек тот сорок первый год,

год отступлений и невзгод,

но жив он —

медолюбец тот,

и сладко до сих пор живет.

Когда степенно он несет

самоуверенный живот,

когда он смотрит на часы

и гладит сытые усы,

я вспоминаю этот год,

я вспоминаю этот мед.

Тот мед тогда

как будто сам

по этим,

этим тек усам.

14

С них никогда

он не сотрет

прилипший к ним

навеки

мед!

ДЯДЯ ВАСЯ

5. Окуджаве

То зелено,

то листьев порыжение,

то мелкое сухое порошение,

а дядя Вася пишет прошения,

прошения,

прошения,

прошения.

Он пишет их задаром —

не за что-то.

Не за себя он просит —

за кого-то,

и это его вечная забота,

святая милосердная работа.

Не веря ни в иконы,

ни в молитвы,

он верит,

дядя Вася,

в государство,

и для больного полиомиелитом

он просит заграничное лекарство.

Он просит, чтобы всем квартиры дали,

чтобы коляски

инвалиды все имели.

Он хочет,

чтобы люди не страдали.

Он хочет,

чтобы люди не болели.

А дяде Васе семьдесят четыре...

И уж, казалось, он привыкнуть должен,

что столько неустроенного в мире.

Но не привык.

До этого не дожил.

Он одинок.

Живет он вместе с веточкой,

поставленной в бутылку из-под пива.

Зимою он окутывает ваточкой

ей корешки застенчиво,

счастливо.

И дяде Васе очень странным кажется,

что все я в жизни путаю и комкаю.

Моей любимой —

самой первой —

карточку

он,

отобрав, повесил в своей комнатке.

У дяди Васи сердце разрывается.

Он помнит,

как друг друга мы любили,

и, с карточкой ночами разговаривая,

он просит,

чтоб мы снова вместе были.

Он ходит прямо,

сухенький,

тревожный,

всегда готовый за людей бороться,

в шинели ветхой железнодорожной,

2 Е. Евтушенко 17

с калининскою острою бородкой.

Все бегает,

а он ведь очень старый,

и старость излечить на свете нечем,

но я не верю,

что его не станет.

Мне кажется,

что дядя Вася вечен.

Он вечен,

как страдания людские,

а жалости к ним столько накопил он!

Проводником возил он всю Россию

в своем вагоне жестком,

некупированном.

Все войны, войны —

мировая первая,

гражданская,

вторая мировая,

но так же,

так же инвалиды пели,

невидящие очи раскрывая.

Горели села за окном вагонным.

В тифу,

в крови Россия утверждалась,

и умирала на полу вагонном,

и на полу вагонном вновь рождалась.

Была дорога у России дальняя,

и дядя Вася был в дороге этой

и лекарем,

и бабкой повивальною,

и агитпропом,

и живой газетой.

Он всех поил какою мог бурдою,

всех утешал,

кого бедой мотало.

Была его работа добротою,

и доброта сейчас

работой стала.

Когда домой я поздно возвращаюсь,

я вижу —

свет в окне его не гаснет.

Кому-то дядя Вася возражает,

кого-то защищает дядя Вася.

Пусть кто-то в постоянном напряжен

лишь за свое на свете положение,

а дядя Вася

пишет прошения,

прошения,

прошения,

прошения.»

КОНЦЕРТ

На станции Зима, в гостях у дяди

стучал я на машинке, словно дятел,

а дядя мне: «Найти бы мне рецепт,

чтоб излечить тебя! Эх, парень глупый!

Пойдем-ка с нами в клуб. Сегодня в клубе

Иркутской филармонии концерт!

Все, все пойдем... У нас у всех билеты.

Гляди — помялись брюки у тебя...»

И вскоре шел я, смирный, приодетый,

в рубахе, теплой после утюга.

А по бокам, идя походкой важной,

за сапогами бережно следя,

одеколоном, водкою и ваксой

благоухали чинные дядья.

Был гвоздь программы — розовая туша

Антон Беспятных — русский богатырь.

Он делал все! Великолепно тужась,

зубами поднимал он связки гирь.

Он прыгал между острыми мечами,

на скрипке вальс изящно исполнял,

Жонглировал бутылками, мячами

и элегантно на пол их ронял.

Платками сыпал он неутомимо,

связал в один их, развернул его,

а на платке был вышит голубь мира

идейным завершением всего.

А дяди хлопали: «Гляди-ка, ишь как ловко!

Ну и мастак, да ты взгляни, взгляни...»

И я — я тоже потихоньку хлопал,

иначе бы обиделись они.

Пошел один я, тих и незаметен.

Я думал о земле — я не витал.

Ну что концерт! Бог с ним, с концертом этим!

Да мало ли такого я видал!

Я столько видел трюков престарелых,

но с оформленьем новым, дорогим

и столько на подобных представленьях

не слишком, но подхлопывал другим.

Я столько видел росписей на ложках,

когда крупы на суп не наберешь...

И думал я о подлинном и ложном,

о переходе подлинного в ложь.

Давайте думать. Все мы виноваты