Нежность Аксель

Дуглас, если пошел на подобную аферу? Сын Норбера, внук Бенедикта, правнук великого Гаса Монтгомери превратился в проходимца. А если он окажется за это в тюрьме?

Тюрьма… Констан вздрогнул, представив Дуга в камере. Не он ли клялся заботиться об Аксель и Дугласе? Норбер, должно быть, ворочается в гробу.

— Я говорил, чтобы с этим мальчишкой так не обращались, что его превратят в бунтаря… Я говорил, но меня не слушали!

Совесть мучила его, и он вернулся, чтобы взглянуть на Макассара, который по-прежнему стоял в стойле. Пора было уходить. Он знал, что не заснет этой ночью и не сможет утром, за завтраком, посмотреть в глаза Аксель.

Едва он вошел в дом, как от запаха горелого запершило в горле. Он поспешил на кухню, открыл дверцу духовки и с отвращением взглянул на обуглившийся пирог.

— Испеку другой, это меня отвлечет.

Какое-то время он размышлял, но уже знал, что ничего не скажет. Его загнали в угол. На секунду он закрыл глаза, пытаясь представить завтрашние скачки. Антонен будет нервничать, напрасно стегать несчастного Макассара… Ничего не поделаешь, этого не избежать.

— А дальше? Пока что малыш попал в переплет по собственной неосторожности…

Констан мог бы покараулить ночью, сменить замок на воротах, навесить замки на дверях в стойлах, но как быть с другими конюшнями?

— До тех пор, пока его не схватят и не отдубасят хорошенько.

Должен ли он это сделать? Наброситься на Дуга и задать ему трепку? Констан чувствовал себя совершенно не способным на это, он никогда еще не поднимал ни на кого руку.

— По крайней мере, я поговорю с ним. Я знаю, где он живет.

Хотя убедить Дугласа в чем-то было нелегко: еще ребенком он был уже упрям как осел.

— И он меня тоже не слушал. Никто меня не слушает.

Он достал сгоревший пирог из печки, выбросил его в мусорное ведро и какое-то время рассматривал почерневшую форму. Рецепт дала ему Соланж, его свояченица, та, что так любила море и парусники.

Внезапно на Констана навалилась бесконечная тоска. Какой же он никчемный! Простофиля, как он часто слышал о себе. И все его клятвы, данные в память о брате, не стоят ломаного гроша!

Констан шмыгнул носом, вытер щеки и поставил форму в раковину. Как бы ему хотелось вернуть время вспять! Когда еще не исчез Норбер, не умерла мать, не случилось несчастья с отцом… Или хотя бы не произошли события сегодняшнего рокового вечера…

4

— Ты даже не попытался! — гремел голос Бенедикта.

Антонен поднял глаза к небу и зло ответил:

— Из него ничего нельзя было выжать. Он спекся уже перед первым поворотом. Когда я попробовал заставить его приложить усилие, он не смог.

— Ты не взял хлыст!

— Неправда. Я стегнул его, но это ничего не изменило. Мне что, нужно было забить его? Он все равно ничего не мог сделать, а я бы нарвался на выговор!

Рассерженный оттого, что на него нападали с упреками, Антонен выпрямился во весь рост. Куртка наездника дома Монтгомери — голубая, с массивным синим лотарингским крестом и клетчатыми рукавами — оттеняла загар. Он сорвал с головы шлем, поверх которого была надета шапочка, сочетающаяся с остальными цветами. Он тоже был обескуражен выступлением Макассара и знал, что это не его вина. Полностью разделяя раздражение Бенедикта, он вспомнил странное предостережение Констана в то утро: «Не требуй от этого коня слишком многого. Сегодня он словно не в своей тарелке!» Разумеется, он не придал этим словам значения, мнение Констана ничего не значило. Добрый малый прекрасно жил среди чистокровных лошадей, не так-то много о них зная. Между тем Макассар действительно повел себя не как виделось.

Антонен развернулся и направился к Аксель, которая разговаривала с конюхом. Макассара вымыли под душем, но он выглядел ослабевшим, стоял с потухшими глазами и опущенной головой.

— Почему ты позволила вывести его на старт? Констан считал, что он приболел. Он тебе об этом не сказал?

— Констан? — с изумлением переспросила она.

— Разумеется, тебе наплевать на его слова. Впрочем, мне тоже…

Он вздохнул и расстегнул ворот. Перед стойлами, в которых отдыхали лошади, легкий теплый ветерок смягчал послеполуденный зной.

— Продолжай выгуливать его шагом, — бросила Аксель конюху.

Хотя она и была очень расстроена, но старалась не показать этого. Как и у всех, кто проводил утренние часы на ипподроме, за последние дни ее кожа приобрела приятный золотистый оттенок, и Антонен вдруг перестал думать о скачках. Даже если бы Аксель была незнакомой женщиной в толпе, он заметил бы ее. Ярко-синие глаза, длинные золотистые волосы и ладная фигурка… Все вызывало в нем желание. В льняном жакете она казалась ему неотразимой. Почему она больше не хотела его? Проведенные вместе минуты оставили в нем самые лучшие воспоминания. После близости она смеялась и потягивалась как котенок, а он таял от нежности.

— Антонен, хочешь мою фотографию? — пошутила она.

Взглянув вокруг, он удостоверился, что Бенедикта нет поблизости, и ответил шепотом:

— Даже если ты мне не веришь, я по-прежнему влюблен в тебя.