Нежность к ревущему зверю

Одно несомненно: если Санин пытался предостеречь, значит, поведение «семерки» вышло за грань допустимых отклонений. У него доставало выдержки не вмешиваться в работу летчика. Лютров знал это. В выдержке – основа мужества штурмана, а степень нервного напряжения – в прямой зависимости от веры в летное искусство командира. И это понятно. Практически любая авария при взлете и посадке грозит увечьем прежде всего штурману, если говорить о самолетах типа «С-14», где штурманская кабина – первая по полету. И штурману «семерки» суждено было умереть первым, самолет падал кабинами вниз…

Лютров часто бывал у родителей Санина, живших отдельно от Сергея, там же, в пригороде. Теперь ему больно встречаться с ними – он остался в их памяти вестником гибели сына.

Не стало Сергея, и Лютров потерял какую-то часть самого себя. Сергей опекал Лютрова, как брата, решал за него, где скоротать вечер, чем заняться в выходной день, куда поехать на охоту…

Лютров долго не мог забыть день похорон – панихиду в зале приаэродромного клуба, четыре закрытые, стоящие в ряд гроба, запах еловых веток; вынос, завывание медных труб. И прощальное слово Гаю-Самари, старшего летчика фирмы. Гай говорил тихо, медленно, так же медленно и тихо падал снег на его красивую голову. Иногда его голос срывался на судорожный шепот, он прикрывал глаза, и на небритых скулах выдавливались желваки.

Нечеловечески трудно говорить о погибших, произносить их имена, когда перед тобой лица матерей, жен и детей, не способных видеть что-либо, кроме мерзлых прямоугольных ям у ног. Гай говорил простые слова о смысле их труда, о том, сколько успели сделать эти четверо, но и простые слова были бесполезны, потому что нет на человеческом языке слов, нет объяснений, которые могли бы примирить материнские сердца со смертью сыновей.

– Есть тысяча способов умереть. Они погибли вместе, как солдаты, которые не могли отступить… – закончил речь Гай.

Перед погребением мать Сергея упала грудью на заколоченный гроб, уже припорошенный снегом, и никто не решался поднять ее.

Поддерживая под руки сестер Сергея, Веру и Надежду, пока их мужья засыпали могилы, обливался слезами Витя Извольский; не поднимал склоненной головы Борис Долотов; недвижными стояли Боровский, штурман Козлевич, радист Костя Карауш. Рядом с Лютровым стоял бывший командир их отряда Амо Тер-Абрамян. Он прилетел на похороны из Армении, где жил после выхода на пенсию. Седая прядь на смоляных волосах спадала на лоб, на ней не было видно снежинок. Вокруг Славы Чернорая, бывшего комэска и друга Димова, теснились в серых шинелях летчики из воинской части, где еще недавно служил Димов, у которого не было родных. Последний из близких – отец – умер два года назад. Ребята из прошлогоднего выпуска школы летчиков-испытателей – Радов, Саетгиреев, Трофимов – выглядели совсем потерянными. Приехал на похороны и Лев Фалалеев, ровесник Боровскому, во благовремение ушедший на пенсию и теперь описывающий в книжках и статьях свою «насквозь героическую», по словам Кости Карауша. летную жизнь. На рукаве желтого ратинового пальто Фалалеева была аккуратно повязана траурная лента, шляпу он держал у живота, лицом содержательно скорбел, но уехал, как и явился, вдруг, словно отдавал памяти экипажа свои драгоценные минуты.

Толпа стала расходиться, оркестр смолк, и горе обнажилось сдавленными рыданиями, стонами женщин, скребущими по сердцу лопатами. А когда над одинаковыми бугорками выросли груды венков, снег посыпал гуще, словно и это входило в ритуал похорон – поскорее уподобить только что омытые слезами погребения вчерашним, позавчерашним и тем, что появились сто лет назад.

У ворот кладбища Лютров увидел Славу Чернорая, заслонявшего своей широкой спиной незнакомую женщину. Рукой в красной варежке она держалась за гранитный прут чугунной ограды, будто боялась упасть.

Когда Лютров поравнялся с ним, Чернорай сказал, что не сможет быть на поминках, говорил он и еще что-то, чего Лютров не расслышал: на стоянке за воротами запускали и прогревали застоявшиеся на морозе автомобили.

Тут же у въезда на погост стоял черный «ЗИЛ» Главного конструктора Николая Сергеевича Соколова, приехавшего на похороны с женой, старшей дочерью и сыном. Главный совсем занемог от горя, ему с трудом удалось четырежды нагнуться у могил, чтобы бросить в каждую по пригоршне мерзлой земли.

Первые недели были самыми трудными, рана кровоточила. Отец Сергея, Андрей Андреевич, приходил к Лютрову, оставляя старуху на попечение дочерей, не в силах выносить нескончаемые стоны жены.

– Один сын, Лексей, один!.. – громыхая по столу кулаком и роняя слезы, жаловался старик. – Войну прошел, сызмальства воевал, отчего не я, не старуха, а он, а?..

Проводив старика, Лютров пытался поскорее уснуть, но сна не было. Он видел себя в кабине «семерки», видел убегающий край взлетной полосы и – прямо перед собой – лицо Сергея, беззвучно повторявшего: «Куда ты тянешь?»

Утекала под самолет пунктирная линия на сером бетоне, каждую секунду готовая оборваться, а он не в силах был поднять самолет, оторвать его от земли…