Нежность к ревущему зверю

Но Боровский не мог остановиться. Видимо, всерьез обиделся. На бурном заседании методсовета, когда утверждалась одна из программ испытаний порученного Боровскому «С-440» – большой турбовинтовой серийной машины, превращенной в летающую лабораторию, «корифей» неоправданно бурно отреагировал на малую неточность в подписанной ведущими инженерами и Даниловым программе, не стал слушать объяснений, когда ему пытались доказать, что документ в конце концов обсуждается методсоветом, да и ошибка невелика, а недвусмысленно заявил, что возможность подобных «оптических аберраций» в организации летно-испытательной службы па базе и привела в конце концов к катастрофе «семерки».

Прослышав об этом, Костя Карауш отметил:

– Это уже кое-что.

До отъезда в командировку Лютров слышал, будто Данилов беседовал со Стариком о поведении Боровского. Но до того ли Главному сейчас, чтобы заниматься еще и амбицией «корифея»?

…Лютров начал летать с Саниным на «С-04» после аварии «С-40» в 1959 году. В отличие от второго летчика Андрея Трефилова, Санин оставался на борту с командиром корабля Иваном Моисеевым до последней минуты и выбросился из машины, когда пожар в зоне четвертого двигателя ослабил крепежные узлы и мотор отвалился. Потерявшая равновесие машина мгновенно свалилась на крыло, так что Санин едва успел выбраться из аварийного люка.

Прыжок был неудачным, Санин опустился на старую осину, в лесу за деревней, сильно ударился. Побаливала спина, и он не на шутку боялся, что врачи «зарубят».

И радовался, как ребенок, когда увидел в летной книжке пометку «без ограничений».

Вернувшись из госпиталя, Санин как-то обмолвился в присутствии Гая-Самари и Бориса Долотова о «некоторой поспешности», с которой покидал самолет Андрей Трефилов.

Убедившись, что включение противопожарной системы не сбило огонь, Трефилов расстегнул ремни и сказал Моисееву:

– Поскольку… у меня сегодня день рождения… я покидаю машину.

Моисеев вначале и не понял его, вопросительно посмотрел на Санина, снова на Трефилова, но затем отвел глаза, будто устыдившись, и, прежде чем Трефилов успел покинуть кресло, дал команду выбрасываться. Кроме Санина, никто из экипажа ничего, кроме того, что второй летчик с завидной оперативностью выполнил команду командира корабля, не понял в поведении Трефилова.

Однако ускользающая от формальных определений вина Трефилова, с точки зрения обязанности второго по значению члена экипажа, заключалась не в букве инструкций, а в летной этике. Покинь он машину вместе с командиром, когда на борту не останется никого, кроме них, и Трефилов, может быть, и по сей день работал бы на фирме. Да и Санина, человека по натуре мягкого и терпимого, несколько обескуражило то, какой оборот приняла эта история год спустя с нелегкой руки Бориса Долотова. На первом этапе испытаний «семерку» вел Долотов, вторым летчиком назначили было Трефилова. Но Долотов, которому всегда было все равно, с кем летать, на этот раз отказался работать с Трефиловым. С кем угодно, кроме него. Дело дошло до объяснения в кабинете Данилова.

И тут не только все решилось, но и все, кому довелось при этом присутствовать, немало были удивлены тем объяснением сущности характера Трефилова, какое в очень немногих словах дал Борис Долотов, человек, как будто и не замечавший никого за пять лет пребывания на фирме.

Если Гая-Самари можно было отнести к категории «модников-скромников», кем веяния моды вводились с оглядкой, осторожно: чуть длиннее пиджак, ярче галстук, немного уже или слегка расклешены брюки, то Андрей Трефилов принадлежал к «модникам-эксцентрикам», на ком появляется все самое модное, яркое, еще непривычное глазу и оттого бросающееся в глаза. Казалось, этот человек свободное от работы время только и занимался тем, что искал какой-нибудь галстук «павлиний глаз» или невообразимую замшевую куртку со множеством карманов и бесконечными застежками-«молниями», и чтобы на подкладке были золототканные ярлыки, стилизованные под средневековые геральдические щиты. Он первым принимался носить пальто с накладными карманами, пыжиковую шапку, туфли с носком веретеном, обтягивающие икры брюки, пестро расцвеченные сорочки, доставал неведомо где паркеровские ручки, африканских чертиков для украшения лобового стекла машины, зажигалки из Японии, носил тончайшие часы на массивном золотом браслете, запонки с цыганскими висюльками, зажим для галстука в виде полицейских наручников и даже сигареты умудрялся курить «оттедова»: то с изображением верблюдов на пачках, то герцогских корон чуть ли не из Новой Зеландии.

– За тебя можно получить хар-рошие деньги! – сказал ему однажды Костя Карауш.

– Да?

– Ага. На одесской барахолке…

– Полегче, радист, я тебе не Козлевич, – отозвался Трефилов с неожиданной злобой, нацеливая на Карауша маленькие глазки из глубоких глазниц под выпуклым, с залысинами лбом.

– А кто спорит? – парировал Костя. – Козлевич понимает шутки…