Нежность волков

Она неприятно кривит рот. Паркер в замешательстве. Для меня это неожиданно — впервые на моих глазах он не знает, что делать.

Я решаюсь подать голос:

— Спасибо, миссис Берд. Простите, что пришлось потревожить вас, но вы нам очень помогли. Вы доказали, что все, сказанное Стюартом, — ложь.

— Какое мне дело? Плевать мне, что вам там помогло! Это вернет мне мужа?

Я встаю и поднимаю перепачканную рубаху. Паркер все еще держит другую.

— Мне очень жаль. — С расстояния не более двух футов я смотрю ей в глаза, светлые, серо-карие, преисполненные ярости и отчаяния. Они просто иссушают меня. — В самом деле. Мы намерены…

Я жду, когда Паркер вмешается и объяснит, что именно мы собираемся делать. Сейчас это было бы очень кстати. Он тоже встает, но, кажется, счастлив предоставить мне слово.

— Мы намерены добиться справедливости.

— Справедливости! — Она смеется, хотя это больше похоже на рычание. — А как насчет моего мужа? Стюарт убил моего мужа. Как насчет него?

— И для него тоже.

Я направляюсь к двери, больше желая уйти, чем остаться и выяснить, почему она так в этом уверена.

Лицо Элизабет Берд искажено гримасой — рот как бы кривится улыбкой, но это не улыбка. Гримаса словно бы обнажает череп под кожей, и лицо выглядит мертвым, движущимся, но неживым: бледное, бескровное, исходящее ненавистью.

По дороге к главному зданию Паркер отдает мне чистую рубаху, как будто боится от нее заразиться. Он чувствует себя виноватым за то, что принес вдове боль.

— Мы покажем их Муди, — говорю я. — Тогда он поймет.

Паркер чуть покачивает головой:

— Этого недостаточно. Та рубашка могла пролежать там несколько месяцев.

— Вы сами в это не верите! И ей вы поверили — насчет смерти мужа, разве нет?

Он бросает на меня беглый взгляд:

— Я не знаю.

— Значит, вы идете.

Паркер молча соглашается. Я чувствую знакомую тяжесть в груди, у меня перехватывает дыхание, хотя мы прошли всего пару дюжин шагов.

— Если он убил своего проводника, было бы безумием для вас идти в одиночку. Я возьму у них ружье. Если вы не возьмете меня с собой, я пойду по вашим следам, вот и все.

Паркер отвечает не сразу и смотрит на меня слегка насмешливо, как мне кажется.

— А вы не задумывались, что будут говорить люди, если мы уйдем вместе?

В груди у меня словно все подпрыгнуло, как будто лежащая там тяжесть обрела крылья. Вдруг даже окружающие постройки кажутся мне прекрасными, солнце расписывает грязные сугробы у частокола бело-голубым сиянием. В это мгновение я уверена, что, какова бы ни была опасность, вооруженные правотой, мы обязательно одержим победу.

Это ощущение не покидает меня почти до двери в спальню.

~~~

Лоран часто отлучался по делам. О его таинственных отлучках Фрэнсис знал столько же, сколько все остальные, то есть почти ничего. Летом волки уходили из окрестных лесов, так что Лоран в это время вел свою торговлю. Тем летом он казался особенно занятым — а может, Фрэнсиса просто впервые заботило, дома он или нет, — и постоянно ездил в Торонто и в Су. Когда Фрэнсис интересовался его поездками, Лоран или отвечал уклончиво, или просто отшучивался. Он рассказывал о том, как в стельку пьяный валяется в барах или ходит к проституткам. А может, он и не шутил. Когда он в первый раз заговорил о борделе, Фрэнсис лишился дара речи и смотрел на него с ужасом и чудовищной болью в сердце. Лоран засмеялся, взял его за плечи и принялся довольно грубо трясти до тех пор, пока Фрэнсис не вышел из себя и не закричал что-то обидное; потом он даже не мог вспомнить, что именно. Лоран все потешался над ним, а потом вдруг тоже вышел из себя. Они швырялись оскорблениями, пока не возникло внезапное затишье, и они завороженно уставились друг на друга. Фрэнсису было больно и обидно: Лоран умел подавить его язвительно и жестоко, но когда потом извинялся, то делался так серьезен, ласков и трогателен — в первый раз он стоял на коленях, пока Фрэнсис не рассмеялся и с радостью не простил его. От этого Фрэнсис чувствовал себя старым — даже старше Лорана.