Нежность волков

Она заставляет себя отступить, хотя внутренне вся устремляется к нему, и в самый последний момент улыбается так, чтобы он не подумал — не дай бог! — будто она потеряла интерес.

Покинув курятник, она стирает с лица улыбку и пытается думать о чем-нибудь еще; о чем-то противном, как запах свиней, только не об Эспене с его сладким грязным ртом. Ей придется сидеть с Бриттой за рукоделием, а та в последнее время слишком часто бросает на нее пронзительно-вопрошающие взгляды. Знать она ничего не может, но, возможно, что-то в Лине выдало их. Чтобы остыть, она заставляет себя думать о больном пареньке, но почему-то сейчас это не приносит желаемого результата. Наоборот, она представляет себе, как поднимает простыню и смотрит на его обнаженное тело. Она видела его влекущую золотистую кожу, ощущала ее гладкость…

Господи! Эспен отравил весь ее разум. Наверное, ей нужно тихонечко проскользнуть в церковь, немного помолиться и попробовать вызвать в воображении приличествующий ситуации стыд.

~~~

Подмораживает: самый холодный из пяти дней, что они идут по следу. Воет арктический ветер, обдирая градом их лица. У Дональда глаза наполняются влагой, и слезы замерзают на обветренных и кровоточащих щеках. Вода, непонятно откуда взявшаяся, замерзала и у него на усах, а потому он замотал шарфом нижнюю часть лица, но от дыхания шарф напрочь примерз к усам, так что пришлось его отдирать, чтобы вовсе не задохнуться. Он замерз и совершенно выбился из сил, хотя львиную долю груза тащит Джейкоб, поскольку Дональду никогда за ним не угнаться, возьми он на себя половину.

К концу второго дня Дональд обнаружил, что каждое движение отдается болью по всему телу. Прежде он как-то привык считать себя вполне выносливым и сильным молодым человеком, но теперь понимает: он еще только начал что-то узнавать о стойкости. Перед ним петляет, прокладывая тропу, тяжело нагруженный Джейкоб, а когда ближе к вечеру они останавливаются, разводит огонь и рубит ветки для шалаша. Поначалу Дональд возражал, требуя делить тяготы поровну, но он очень устал и неуклюж и ни на что не способен, так что Джейкобу куда быстрее разбить лагерь самостоятельно. Он доброжелательно, но твердо предлагает Дональду сесть и вскипятить воду.

Рано утром они выбрались из леса и побрели по пустынному кочковатому плато, где уже не было никакой защиты от ветра, дующего с замерзшего Гудзонова залива. Несмотря на теплую толстую одежду, ветер пронизывает до костей. Почти сразу путники понимают, что плато представляет собой одно огромное болото. Земля сочится озерцами черной воды, подернутой льдом. Поземка скапливается спутанными клубками на камышах и зарослях полярной ивы. Невозможно отыскать несколько твердых точек опоры подряд, и Джейкоб, оставив попытки сохранить ноги сухими, бредет по кочкам и ямам мрачным монотонным шагом. Как бы решительно ни был настроен Дональд, ему уже три раза пришлось окликать товарища, и теперь Джейкоб время от времени останавливается и ждет, пока отставший наверстает упущенное. Он ухитряется делать это так, чтобы Дональд не чувствовал себя слабаком, но думал, будто Джейкоб хочет показать ему новые следы. Ясно, что находить их здесь становится все труднее, но Дональд слушает с растущим безразличием; вчера его перестало заботить, найдут ли они мальчика, сегодня он усомнился, вернутся ли они сами. Правда, и это его, похоже, не слишком заботит.

Все чаще они натыкаются на трупы животных. Сейчас они бредут мимо скелета оленя, который, должно быть, здесь уже давно, так как объеден дочиста и потемнел. Лежащий в шаге от разбросанных костей череп обращен к ним и взирает на Дональда пустыми глазницами, будто молча напоминает о тщетности их усилий.

Дональд пытается обратить мысли к Сюзанне, захлопнуть дверь между тем, что претерпевает его тело, и тем, что он чувствует. Но вместо этого слышит навевающие уныние отцовские нотации: «Разум превыше материи, Донни. Разум превыше материи. Возвысься над этим! Мы все должны делать то, чего делать не желаем». Он чувствует, как в нем, будто болотный газ, надувается пузырь раздражения. Его отцу — счетоводу в Бирсдене — никогда не приходилось брести по бесконечному канадскому болоту.

У него под рубахой, у самого сердца, лежат три письма Сюзанне. Его удручает недостаток собственного красноречия, но он утешает себя тем, что нелегко писать красиво, когда стараешься сесть достаточно близко от огня, чтобы видеть, и при этом не спалить себе волосы. Он боится, что письма все перепачканные и, наверное, пропахли дымом, а то и чем похуже. Если удастся достичь цивилизованных мест, он, возможно, перепишет все набело или даже начнет с чистого листа, в более совершенном литературном стиле. Да, так, наверное, будет лучше.