Нежные юноши (сборник)

Как только пострадавшим оказывали первую помощь, их тут же увозили в город на поезде, а на их месте сразу же появлялись следующие. Ему оставалось осмотреть только две койки – и на первой лежал Пинки Дженни.

Он приложил к его груди стетоскоп. Сердце слабо билось. Было удивительно, как он, столь слабый, находясь одной ногой в могиле, выжил в этот ураган. А уж как он сюда попал, кто его нашел и принес сюда, было отдельной загадкой. Доктор осмотрел тело; были небольшие синяки и раны, несколько пальцев было сломано, уши забиты грязью, как и у всех остальных, и больше ничего. Некоторое время доктор колебался, но образ Мэри Деккер, казалось, отступил в прошлое и больше не возникал, даже когда он прикрыл глаза. Внутри него сработало что-то чисто профессиональное, не имевшее ничего общего с обычными чувствами людей, и он не смог погасить этот импульс. Он вытянул руки; они слегка дрожали.

– Черт возьми! – пробормотал он.

Он вышел из палаты и прошел за угол коридора приемного покоя, где достал из кармана фляжку с остатками разбавленной водки, которую не допил этим вечером. Он выпил все до дна. Вернувшись в палату, он продезинфицировал пару скальпелей и вколол местное обезболивающее в квадратный участок кожи у основания черепа Пинки, где было уже затянувшееся входное отверстие от пули. Позвал медсестру и, взяв в руку скальпель, встал на одно колено у койки племянника.

III

Два дня спустя доктор медленно ехал по скорбной сельской местности. После первой отчаянной ночи он отказался продолжать прием, почувствовав, что его нынешнее положение обычного фармацевта может унизить бывших коллег. Но оставалось еще немало работы по линии Красного Креста – нужно было оценивать ущерб в отдаленных хозяйствах, чем он и занимался.

Легко было проследить путь дьявола. В своих семимильных сапогах он следовал неправильным курсом, напрямик через села, через леса, иногда любезно стараясь придерживаться дорог – до тех пор, пока они не поворачивали, и тогда он опять летел так, как ему заблагорассудилось. Временами след пролегал по хлопковым полям в полном цвету, но весь этот хлопок попал на землю из сотен стеганых одеял и матрасов, разбросанных торнадо по полям.

У кучи дров, которая еще недавно была негритянской хижиной, доктор ненадолго остановился, чтобы послушать разговор между двумя репортерами и парой робких негритят. Среди руин сидела старуха с забинтованной головой, непрестанно жуя челюстями и раскачиваясь в кресле-качалке.

– Но где же эта река, через которую вы перелетели? – спросил один из репортеров.

– Здесь.

– Где?

Негритята оглянулись на бабушку, ища помощи.

– Да вон она, прямо за вами! – сказала старуха.

Газетчики с отвращением поглядели на мутный ручей в четыре ярда шириной.

– Разве это река?

– Это река Менада, мы всегда ее так звали, с тех пор как я была девчонкой. Да, сэр, это и есть река Менада! И этих двух парнишек перенесло прямо через нее, и приземлились они прямо на той стороне, и ничего с ними не случилось. А на меня упала труба, – закончила она, пощупав голову.

– И что, вы хотите сказать, что больше ничего не было? – с негодованием спросил репортер. – Ну, надо же, через какую реку их перенесло! Сто двадцать миллионов людей сидят и ждут подробностей, а оказывается, их водили…

– Да все правильно, ребята! – перебил его доктор Дженни. – Для этих мест это вполне себе река. И она разливается – это так же точно, как и то, что эти мальчишки вырастут!

Он бросил старухе четвертак и поехал дальше.

Проезжая мимо деревенской церкви, он остановился и посчитал, сколько новых свежих холмиков появилось на кладбище. Он приближался к эпицентру уничтожения. Там стоял дом Хоуденов, где погибло трое; от дома остались лишь одиноко торчавшая печная труба, куча мусора да пугало в огороде – торнадо, словно в насмешку, оставил его нетронутым. В руинах дома, стоявшего через дорогу, по крышке пианино важно расхаживал петух, горласто воцарившийся над грудой из сундуков, башмаков, банок, книг, календарей, дорожек, стульев, оконных рам, искореженного радиоприемника и безногой швейной машинки. Везде валялись постельные принадлежности, одеяла, матрасы, перекрученные пружины из диванов, клочки набивки; он раньше и не задумывался, какую огромную часть своей жизни люди проводят в постели! Как прежде, то тут, то там паслись в полях коровы и лошади – на боках многих виднелись пятна йода. Здесь и там виднелись палатки Красного Креста; у одной из них доктор набрел на сидевшую с кошкой на руках маленькую Элен Килрейн. Ставшая уже привычной куча досок, валявшихся, словно разрушенный малышом в припадке злости игрушечный домик, была красноречивей любых слов.

– Здравствуй, милая, – поздоровался он с ней; сердце его екнуло. – Понравился твоей кошечке торнадо?

– Не понравился!

– А почему ты так решила?

– Она мяукала.

– Да?

– Она хотела убежать, но я ее схватила, а она меня поцарапала – вот, смотрите.

Он поглядел на палатку Красного Креста:

– О тебе кто-нибудь заботится?