Нежный бар

Описывая эту историю в своем романе, я поменял имена. Атлет стал Киллером, Шустрый Эдди превратился в Гонщика Эдуардо, а дядя Чарли стал дядей Бутчи. Я сделал Атлета ветераном корейской войны, Шустрого Эдди — бывшим мошенником, который, вполне вероятно, убил собственную жену Агнес, чье имя я поменял на Далилу. Я использовал песню «Синий бархат», а ставку сделал в сотню тысяч долларов. История казалась совсем неправдоподобной, и я, хоть убей, не мог разобраться почему.

Пока я корпел над очередным черновиком «Странников в баре», зазвонил мой телефон. Это был ДеПьетро.

— Дуй сюда! — закричал он, перекрикивая две сотни голосов. — Бар кишмя кишит женщинами, и я уже отхватил лучшие места. «Променад» и «Парк-плейс»!

Он имел в виду два самых популярных стула возле стойки, прямо возле двери на Пландом-роуд, откуда открывался прекрасный вид на всех, кто входил через главный вход, и откуда легче всего было завладеть вниманием бармена.

— Я не могу, — сказал я. — Я пишу.

— Пишешь? О чем, черт подери?

— О баре.

— Ну и что? Приходи и подбери себе материал. «Променад» и «Парк-плейс».

— Не могу.

ДеПьетро повесил трубку.

Вскоре после этого Луи выключил жаровню. Резкий гудок, потом тихое шипение. Я подошел к окну и закурил сигарету. Моросил дождь. Открыв окно, я вдохнул запах дождя, точнее, попытался почувствовать его сквозь вонь пищевых отбросов из ресторана Луи. В помойку ныряли чайки. Луи вышел через черный ход и прогнал их. Когда Луи удалился, чайки вернулись. Настойчивые, подумал я. У чаек есть настойчивость, а у меня нет. Я выключил компьютер. Резкий гудок, потом тихое шипение.

Я вошел в «Пабликаны» с главой романа под мышкой, успокаивая себя тем, что любой писатель проводит в барах столько же времени, сколько за письменным столом. Выпивка и писательство так же хорошо сочетаются друг с другом, как виски с содовой, заверил я себя. ДеПьетро, как и обещал, восседал на «Променаде», а рядом с ним, на «Парк-плейс», сидел дядя Чарли. «Мой прекрасный племянник», — сказал он, целуя меня в щеку. Он уже выпил пару рюмок. Еще там был Шустрый Эдди, а рядом с ним его жена Агнес, которая работала официанткой в ресторане у Луи. Она, как обычно, пила ирландский кофе. (Она не подозревала, что бармен делает ей ирландский кофе без кофеина, чтобы «подавить ее врожденную болтливость», как говорил дядя Чарли.) Шустрый Эдди рассказывал, как он уговорил Агнес и дядю Чарли соревноваться в беге. Шустрый Эдди хвастался, что Агнес может бегать в несколько раз быстрее, чем дядя Чарли, а дядя пообещал пустить себе пулю в голову, если не сможет победить «какую-то бесконечно дымящую официантку», поэтому они понеслись к школьной беговой дорожке, и половина бара потянулась за ними следом. Агнес, завернутая в полотенца, как претендентка на медаль, рванула с места на секунду раньше, чем Шустрый Эдди выстрелил из стартового пистолета. (Никому не пришло в голову спросить, откуда Шустрый Эдди взял стартовый пистолет.) Дядя Чарли обогнал Агнес, но дорого за это заплатил. Он завалился в траву, его рвало, и еще несколько дней после этого ему было нехорошо.

Я подумал, что эту историю легче описать, чем «Странников», и сделал себе пометку.

Бармен Питер увидел, как я что-то пишу на салфетке. Из всех барменов в «Пабликанах» Питер был самым добрым. Будучи на десять лет меня старше, Питер всегда морщился, глядя на меня, как добросердечный старший брат. У него был тихий голос, который заставлял собеседников придвигаться ближе, теплые карие глаза, мягкие темные волосы. Я часто видел, как Питер смеялся до колик в животе, — но вокруг него всегда был некий ореол печали. Когда он заглядывал вам в глаза, улыбаясь, вы как будто слышали его мысли: «Мы в полной заднице, пацаны. Не стоит обсуждать это прямо сейчас, не стоит вдаваться в подробности, но одно я знаю точно — мы в полной заднице». В баре было полно шумных и обаятельных мужчин, а Питер казался необыкновенно тихим, что делало его обаяние неотразимым.

— Что это ты пишешь? — спросил он, наливая мне виски.

— Заметки.

— Зачем?

— Да так просто. Кое-что про бар.

Он оставил меня в покое. Вместо этого мы стали обсуждать его новую работу на Уолл-стрит, которую он нашел через клиента «Пабликанов». Я был рад за него, но мне было грустно, что один из моих любимых барменов теперь работает реже. Он продавал акции на полную ставку и стоял за стойкой лишь в свободное время, в основном субботними вечерами, чтобы заработать дополнительных денег для своей семьи. Его растущей семьи. Его жена, сказал он, беременна.

— Да, — подтвердил он скромно, — мы решили завести ребенка.

— Ты станешь отцом? — воскликнул я. — Поздравляю!

Я угостил его.

— Ты, значит, пишешь про наш бар? — Питер показал на мою папку. — Можно? — Я отдал ему папку в обмен на виски.

— «Ночные мотыльки и шелковые трусики», — прочел Питер. — Броское название.

— Меня Кольт вдохновил.

— Кольт носит шелковые трусики?

— Нет! Господи, я думал, что ты знаешь…