Нежный человек

Мария знала по опыту, что Топоркова теперь не скоро успокоится, и заботилась о ней, как могла, хотя считала, что Аленка станет еще осторожнее, осмотрительнее и ничего лишнего не сделает, так как более умной женщины, чем она, Мария в своей жизни не встречала.

Вернувшись от подруги, принялась готовить Ксюше ужин, а сама, увлекшись, запела мотив какой-то грустной песенки. Она пела, пока не раздался звонок.

В дверях стоял Алеша Коровкин, постучал задубевшими ботинками и бодро сообщил:

– Наша-то Верка уехала из общежития.

– Куда? – испугалась по неизвестной причине Мария, подумав, что свалилось еще одно несчастье. – Куда уехала?

– К своему прапорщику. Он ее носит на руках, а она его каждую минуту целует: ты моя цыпочка, ты моя пташечка.

– Значит, любит!

– Ромео и Джульетте до них далеко, – отозвался Коровкин, помолчал, раздумывая с минуту, и сказал: – А я тебе пива принес.

– Опять? Нет, Алеша, сам дуешь лимонад, а мне – пиво. Как дурень со ступой носишься со своим пивом.

– Так оно в банках, финское – вот и взял, Я не пью, но больно банка хороша.

– Какая, Алеша, разница, пиво и есть пиво. Кто из нормальных людей зимой за пивом гоняется? – говорила Мария, перестилая пеленки заплакавшему ребенку. Но Коровкин в последнее время перестал придавать слезам Марии то значение, которое придавал раньше, и в эти дни о самом себе был он ощутимо высокого мнения. Откуда у него появилось такое самомнение? Во-первых, он читал Гегеля, туманя свои мозги сложными философскими рассуждениями о земном бытии, во-вторых, совсем недавно принялся читать «Фауста», и это произведение, как Коровкин успел заметить, привносило в его мозг мир невероятный, сказочный, но и до последней черточки знакомый, и, в-третьих, отношение Марии к нему заставляло его ликовать душой, подниматься в неохватные высоты, и, подкрепляемый вычитанными мыслями и собственными рассуждениями, основанными на приобретенном опыте, он чувствовал в себе силы невероятные. Алеша Коровкин из тех самых сфер, в коих пребывал все последнее время, заметил и в том вскоре смог достоверно убедиться, что Мария, та самая Мария Викторовна, молодая красивейшая женщина, которой, как думал долгое время, он, Коровкин, и в подметки не годится, и вот она, эта Мария, тем не менее полюбила его. В его взгляде появился некий бесноватый горделивый блеск, который мог уничтожить один только человек в мире – Галина Эдуардовна Шурина.

– Я, Машенька, забрался сегодня на последний этаж шестнадцатиэтажного дома и подумал о тебе, – сказал Коровкин.

– И что? – спросила Мария, и он поймал ее взгляд, тихий, нежный, ласковый взгляд. Женщина, будучи равнодушной к нему, не станет излучать одновременно столько тепла.

– Подумал о тебе, – повторил Коровкин, нежно, страдая, посмотрел на Марию.

– И как же? Черт-те чего подумал? – засмеялась Мария.

– Маша, Машенька, ты такая красивая, погляди на себя, ты такая, просто невозможно подумать о такой красоте.

– Ой ли, Алеша, – засмущалась Мария.

– А когда волосы у тебя вот так распущены по плечам, я в тебя каждый день влюбляюсь все сильнее и сильнее. А если, Машенька, ты меня бросишь? Тогда мне полный каюк, Машенька. Я тебе серьезно.

– Ах, перестань! – воскликнула Мария. – Ты говоришь, будто мы с тобой вот прощаемся и я уезжаю. Давай, Алеша, лучше полетаем.

– Я ничего не помню. Но лучше давай, Машенька, поженимся.

– Обожди. Ты можешь подождать? Ты думаешь, мне легко. Одна в таком городе, одной нелегко же, Алеша. Вот и ребеночек Топорковой, а у нее несчастье вон какое, Алеша. Нельзя. Подожди.

– Пусть с нами живет, мне не мешает и нас не объест. А вот я и день и ночь думаю, Машенька, о тебе. Я страдаю, Машенька. А конца своим страданиям не вижу.

– Алеша, а ведь Аленке Топорковой еще тяжелее. Кто ж ей поможет, как не я. Мишелю пятнадцать лет как минимум дадут. А то и больше.

– Больше не бывает, – хмуро проговорил Коровкин.

– Какое у нее дело, родной Алеша, тяжело.

– История знает, из-за кого-то нашу жизнь портить нельзя, – проговорил Коровкин. – Как сказал Гете: «Зачем я дожил до такой печали».

Мастер Коровкин грустно подошел к окну, за которым ничего нельзя было увидеть, кроме низвергавшегося плотной стеной снега, и, глядя на этот снег, вдруг обернулся к Маше и сказал печальными словами все того же прекрасного Гете, которого читал каждый день:

Там беспросветный мрак,

И человеку бедному так худо,

Что даже я щажу его покуда.

– Вот-вот, Алеша Коровкин, человека надо щадить, давай и мы пощадим Аленку, которой так больно и так обидно, для которой мое счастье будет как нож для сердца. Давай, Алеша, милый, давай помечтаем? – попросила ласковым голосом Мария, готовая, если говорить откровенно, уступить его настоятельной просьбе. Мария подошла к нему сзади и положила руку на его плечо, замершее в ожидании.