Приходили знакомые поздравить Марию с поступлением в институт, вспоминали мастера Коровкина. Приходил Борис Петрович, тот, из отдела кадров, который старался устроить Марию получше и очень заботился о ней. Он сказал торжественно и несколько высокопарно, что поздравляет Марию с поступлением, а также хочет сказать, что он, Борис Петрович, был «лучшим другом выдающегося человека нашего времени – мастера Коровкина», который признался, что полюбил Марию Дворцову; Борис Петрович, узнав об этом, был поражен, ведь и сам он думал: лучшего союза любви не могло быть, чем союз Дворцовой и Коровкина.
Третьего сентября Мария договорилась с непостижимым Ромуальдом Ивановичем о работе в ЖЭКе для своей матери, которая собиралась переехать из Поворино в Москву.
Капитолийский принял Татьяну Тихоновну любезно, деликатно и снисходительно поговорив с ней, остался чрезвычайно доволен. Ему так и хотелось сказать: «Какие замечательные труженики живут в провинции». Но он эти слова вслух не произнес, а эдак ласково, точно маленькому ребеночку, улыбнулся, вежливо привстал из-за стола проводить к двери Татьяну Тихоновну. Корыстных причин вести себя таким, скажем прямо, необычным образом у известного всем Ромуальда Ивановича не имелось. И случившееся можно отнести исключительно на счет широты его души, как он порой говорил сам о себе.
После подобных славных минут начальник ЖЭКа задумался о жизни человеческой вообще и о соизмеримости ее с существованием такой неохватной области, как, скажем, Вселенная. Затем его мысль перескочила на личность Марии Дворцозой, поступившей, вопреки прогнозам жэковского персонала, в строительный институт, и судьба которой, как представлялось Ромуальду Ивановичу, может совершить самый неожиданный зигзаг. Часто смотрел он на Марию так, словно она таила в себе загадку. И так как в последние дни Ромуальд Иванович все чаще задумывался над поворотами собственной жизненной реки, то не приходилось сомневаться, что и чужая жизнь его тоже как-то краем станет волновать. Охватывая мысленным взором себя, подчиненных и все человечество в целом, Ромуальд Иванович неслыханно возликовал в душе, почувствовав, как может с безусловной глубиной соизмерять себя и Вселенную. Поймав эту приятно щекотавшую самолюбие мысль, он принялся сочинять очередной доклад, в котором развивал превосходный тезис «О стремлении всего человечества за три тысячи лет к покорению космоса и о влиянии чистоты и порядка в ЖЭКе на состояние гармонии в современной человеческой натуре». Как видим, глубокая мысль воспаряла в скромной душе Ромуальда Ивановича и не давала покоя.
Стол этот мгновенно привлек внимание Марии, стоило лишь ей войти в аудиторию; черный такой и довольно старенький стол, за которым, судя по лоснившемуся сиденью, сидело не одно поколение студентов. Аудитория-то небольшая, всего метров что-то около двадцати в длину и метра четыре в ширину. И вот в самом заднем ряду находился стол, ничем не примечательный и ничем не выделявшийся. Но на нем, видимо, обыкновенной шариковой ручкой было процарапано – «Цезарь Коровкин!». И огромный восклицательный знак поставлен. И витиевато выцарапано на другой половине – «Маша». Этот стол сразу заприметила Мария, как только вошла в аудиторию. Причем она обратила внимание, что ее сразу как-то повлекло именно к этому столу; к столу, на котором процарапаны известные слова.
Стол был рассчитан на двоих, и поперек его, скажем прямо посередине, выделялась белая процарапанная полоса, разделяющая, словно водоразделом, две половины, как два враждебных лагеря. И вот на другой стороне находилось слово «Маша». Что это могло означать? Кто мог ответить?
На первую лекцию Мария (из ста сорока двух студентов, принятых на первый курс) пришла одна-единственная. Она присела за стол и поразилась тишине, глядела перед собою и ничего не видела и не слышала: Казалось, рядом с нею кто-то находился. Точно так же смотрел на нее мастер Коровкин, когда она возвращалась домой, а он – сидел на лавке у подъезда.
«Ни одна женщина не поняла его, а я вот поняла, – подумала Мария, и ей стало приятно от своих мыслей. – И я не обманулась. Он меня полюбил и без меня жить не смог бы».