Нежный человек

– Они у меня, гуцулики, что надо, – весело сказал Митин брат, втягивая в себя воздух и опрометью бросаясь на кухню. – Ленька, я же тебе на чистом русском языке наказал: как только бельишко закипит, выключай плиту, а?

– А мы заигрались, – отвечал Ленька, мальчик постарше.

– А если сгорит от твоего безалаберья наша прекрасная квартира, то где будем жить? Мы-то ладно, мы с тобой – мужики взрослые – и на лавке в сквере переночуем, а вот наш маленький Митенька, гроза всех мух, он же все же маленький, а? А буфет резной где возьмем?

На газовой плите стоял большой бак, и вовсю клокотала в нем, булькая и шипя паром, вода: отстирывалось белье.

– Ленька, мы же договаривались: как только я ухожу из квартиры, так самый старший – ты. Шастаешь по квартире, соображаешь: ага, вот непорядок, устраняешь непорядок. Митин брат сказал проследить за бельем, так ни в коем случае нет важнее дела. Правильно? От тебя зависит наша жизнь, особенно жизнь маленьких, особенно Митеньки, который у нас с тобой один, и мы его с тобой любим. Надо учитывать такие факторы. Я специально три года брал академический, чтобы ты подрос и я тебе мог доверять.

– Я больше не буду, – отвечал мальчик серьезно. – Прости меня.

– Вот это проявление глубокого ума, гуцулики, – довольный ответом племянника, проговорил Митин брат. – А теперь спать, гуцулики. Во сне дети растут. Уложи, Леня, Митеньку. Мария-Машенька, ты поняла, что почем: Леня – это сеструха в честь меня отгрохала имя своему первенцу, а Митенька – в честь моего брата. А? Как? Вот как оно завязано.

– А не трудно тебе?

– Мне? Хо! Где, скажи, трудно не бывает, везде нелегко. Но самое главное не это, а то… Не скажу что. О, Машенька, что я тебе скажу, то и скажу.

– Что? Что? – пожала Мария плечами, ничего не поняв из его слов.

– Я, Мария-Машенька, для них живу, но не бескорыстно. А? Я для них мама, я для них папа; я с ребятами лишнюю рюмочку не пропущу, потому как меня ждут и не дождутся мои гуцулики. Я нигде лишней минуты не задержусь, иду через улицу и думаю: пронеси меня, чтоб меня не дай-то бог автомобиль какой не сбил… меня ждут. И все это я делаю и думаю не бескорыстно. Вот как! Потому что они, то есть, ну, я для них – все. И они меня ждут и не дождутся; я для них – радость, они меня, ну, так в чем же дело – любят. Ты любого разбуди, ты у любого гуцулика спроси: «Кого любишь сильнее всего на свете?» Он скажет: «Митиного брата!» Так что, Мария-Машенька, на моем месте любой бы дурак на такую жертву пошел. Они для меня, Мария-Машенька, счастье. А? Ну так вот в чем дело, спрошу я тебя? Корыстный я человек? Корыстный, отвечаю. Работай хорошо – для них надо заработать, не дури – иди домой, потому как тебя ждут, не болей – им будет плохо, потому как ты для них – радость. Но ведь и их радость для тебя – счастье! А? Корысть? Корысть! Без корысти жить нельзя!

Марии стало неуютно, и она не знала, что ответить на это Митиному брату, хотелось помочь ему как-то вот сейчас же, но на кухне все блестело чистотой, ухоженностью. «Вот, – подумалось Марии, – живет человек для другого и в этом находит счастье. Готовит, стирает, ухаживает за ребятишками, а я-то в прошлый раз подумала, что Митин брат – пустой бездельник, несерьезный, мелкий человек. Как можно ошибиться в человеке, который отдал жизнь детям!»

Она принялась в растерянности стирать белье, а в душе у нее словно что-то перевернулось, замерев, готовое вылиться в какие-то бессвязные слова – то ли благодарности, то ли извинения за свои прежние мысли о Митином брате, то ли еще за что; она вдруг поняла: если сейчас же не уйдет, то начнет раскаиваться, просить со слезами прощения не только за то, что думала ранее о Митином брате, но и вообще за вину, которой за собою не подозревала, но тяжесть которой явственно ощущала, за все свои и какие-то чужие проступки, за все, что могло случиться или случилось.

– Вы храните любовь к Аленке? – спросила торопливо, не слыша собственного голоса и своих слов, проскользнувших неслышно изо рта, как мышь из норки, и голос ее, словно невнятный писк мышиный, замер в груди, не достигнув уст, точь-в-точь слышалось ею нечто в тот момент в аудитории, когда рядом с нею стоял Митин брат.

– Так что ж хранить, если не любил? – отвечал Митин брат.

– А я думала тогда, глядя на вас. Помните? – обреченно зная, что опять не услышит своего голоса, и так, будто с того времени прошло лет сто, спросила Мария.

– Она требовала приехать, я приезжал. Умоляла отремонтировать водопровод, а я ремонтировал. Почему одинокой женщине не сделать приятное, если можно. Добро, Мария-Машенька, не осуждается, добро принимается. Но я в тот раз как увидел тебя, так у меня язык свело, такая ты предстала…

Возможно, последних слов Митиному брату и не стоило бы произносить, потому что Мария в ту же секунду как-то молча на него посмотрела, вытерла руки и направилась к дверям. Он понял свою ошибку, что-то сказал в оправдание. Она не остановилась, не оглянулась.