Незнакомка в городе сегуна. Путешествие в великий Эдо накануне больших перемен

Помимо внешних изменений не менее глубокие перемены происходили и во внутренней жизни Цунено. Должно быть, вначале девочку заворожил образ незнакомого мужчины, внезапно ставшего ее мужем. Дни Цунено протекали на фоне привычных ей с детства жизненных ритмов, связанных с молитвами, службами, подношениями, звуками колоколов, – только в чужом для нее пространстве. Так что, скорее всего, она занимала себя тем, что изучала этого человека. Его манеру двигаться, есть, всхрапывать во сне. Вероятно, она всматривалась в его лицо, прислушивалась к его молчанию, подмечала вкусы и привычки, сравнивала со своими отцом, дедом, старшими братьями. Наверное, пыталась подладиться под его требования, даже если они казались ей странными или неприятными. Угождать желаниям мужа – такого поведения ожидали от всех юных жен; ему учили с детства, о нем говорилось во всех наставлениях – и даже самой упрямой двенадцатилетней девочке было бы трудно найти в себе силы не подчиниться этому правилу. Видно, она обучалась и менялась, преследуя довольно-таки заурядную цель: прожить чуть посчастливее и чуть побогаче, чем получилось у ее матери.

Однако Цунено, которая позже столь красочно описывала все перипетии своей жизни, ни разу не упомянула о тех первых годах, проведенных вдали от семьи в чужом месте. К тому времени, когда у нее вошло в привычку обращаться к бумаге и кисточке, ее первый ранний брак был уже настолько в прошлом и так глубоко в нем похоронен, что никогда не всплывал в ее памяти.

Пока Цунено осваивалась в Оисиде, ее братьям и сестрам хватало забот с собственными браками.

Киёми, самая близкая к ней по возрасту, тоже вышла замуж за храмового служителя, однако деревня, куда она перебралась, находилась совсем рядом. Иногда она даже забегала к матери, чтобы взять в долг бочонок для приготовления мисо[134],[135]. Муж Киёми и ее старший брат Гию часто обменивались письмами, в которых делились опытом, например сколько нужно платить работникам за уборку снега[136]. Ее окружал налаженный привычный быт: деревенский храм, общий круг соседей и друзей. Но все равно жизнь сестры Цунено складывалась непросто.

Киёми была остра на язык, но при этом, как жаловался ее муж, она обижалась на малейшее его замечание[137]. Она не так тщательно следила за алтарем, как ему хотелось бы, и не проявляла должного радушия к их пастве. Мужу становилось все труднее справляться с делами, потому что поддерживать порядок в деревенском храме всегда лучше двоим – священнику и его жене. Дошло до того, что он начал сомневаться в своем выборе. Муж Киёми написал Гию письмо, в котором объяснил, что терпение его подходит к концу и он просит его поговорить с сестрой. Однако, похоже, Гию отказался вмешиваться в чужую семейную жизнь. Или, что более вероятно, его увещевания пропали даром.

В конце концов за дело взялся отошедший от дел свекор Киёми – это известно из его письма: «Она ведет себя как преступница, и я этого не потерплю. Я посажу ее в клетку, которую уже начал строить»[138]. Подобное наказание своевольной жены не считалось чем-то из ряда вон выходящим; подчас запертым в деревянной клетке мог оказаться и несговорчивый вельможа – пусть ему и просовывали сквозь прутья, бормоча всяческие извинения, изысканные яства[139]. Но столь недвусмысленное и публичное утверждение власти семьи над отдельной личностью было унизительно. Клетки выставляли во дворах или передних комнатах[140], чтобы соседи могли насладиться зрелищем наказания. Таким образом, с помощью демонстративной жестокости защищались семейные ценности и семейная репутация – именно в этом и заключался смысл заточения.

С годами Киёми научилась смирению. Она осталась с мужем, разделила с ним служение и родила по меньшей мере двоих детей, чье появление на свет отметили дарами и празднествами. Но до самого конца жизни она, пожалуй, вздрагивала, когда в дом приходили плотники, – вспоминала свекра и деревянные прутья клетки.