Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли

Когда Кэт Морли выходит и идет вниз, чтобы помочь миссис Белл приготовить все для чая, Эстер чувствует облегчение. Девушка странная, и вид у нее такой, будто ее мысли заняты чем-то другим, возможно какими-нибудь противоестественными желаниями. Эстер убеждает себя, что такого не может быть, однако ей никак не удается отделаться от своего ощущения. Кэт не опускает глаз, как ей положено. То есть не как ей положено, а как можно было бы от нее ожидать. Она настолько маленькая и слабенькая, что легко представить себе, как она пугается малейшего пустяка. Эстер берет свою корзинку для вышивания, вынимает пяльцы, на которые она только вчера натянула ткань, готовясь приступить к новой работе. На минуту задумывается, потом улыбается. Подарок для девушки, которая настаивает на том, чтобы ее называли Кэт. Что может послужить лучшим доказательством добрых намерений хозяйки? Она роется в корзинке, подбирая нитки: зеленые, синие и шафранно-желтые. Свежие краски для свежего времени года. Эстер весело мурлычет себе под нос, принимаясь за новый рисунок, и, когда Кэт Морли вносит чайный поднос, она добросердечно благодарит ее, стараясь не замечать, как у Кэт напряжены руки.

— Похоже, ты не слишком разговорчивая, — замечает миссис Белл, когда Кэт заканчивает вытирать чайную посуду и вешает полотенце сушиться над плитой. Экономка стоит сомкнув колени, но расставив ступни, опираясь своей обширной спиной на тяжелый кухонный стол и наблюдая за каждым движением Кэт. Кухня находится в полуподвальном этаже, из грязных окон видны только небо и верхушки деревьев.

— Говорю, когда есть что сказать, — пожимает плечами Кэт.

Миссис Белл хмыкает:

— По мне, уж лучше так, чем трещать без умолку весь день напролет. — Миссис Белл снова рассматривает Кэт. — Ты говоришь не по-лондонски. Я слышала лондонцев. К нам приезжают торговцы, расхваливают товар и все такое.

— У моей матери была очень правильная речь. Джентльмен брал в прислуги тех, кто говорил грамотно, — натянуто отвечает Кэт.

Она не хочет говорить о своей матери. Не хочет говорить о Лондоне, о прошлом. Миссис Белл снова хмыкает:

— Не очень-то задирай нос, ты здесь, а не там. Ты теперь в самом низу лестницы, девочка моя, и стоит мне сказать слово, как ты отправишься собирать вещи.

— Очень любезно с вашей стороны сказать об этом, — угрюмо бормочет Кэт.

— Не дерзите мне, мисс. — Миссис Белл умолкает, будто соображая, то ли она сказала. — Готовить умеешь?

— Иногда я помогала готовить еду для прислуги. Но для хозяйского стола не готовила.

— Овощи сумеешь приготовить? Знаешь, как замесить тесто?

— Нет.

Кэт качает головой и тянет руку за спину, чтобы развязать фартук.

— Не так быстро! Какая умная! Ощиплешь к ужину четырех голубей, найдешь их в холодной кладовке.

Кэт снова завязывает фартук и разворачивается, чтобы выйти.

— Только иди с ними во двор, не то потом неделю будешь гонять перья по всему дому! — кричит ей вслед Софи Белл.

Двор — небольшое пространство слева от дома, обнесенное высокой кирпичной стеной и мощенное тем же красным кирпичом. Предвечернее солнце согревает макушку Кэт, пока она работает, окруженная нежными зелеными стеблями сорняков, проросших из трещин между кирпичами. «Вокруг жизнь, а мы словно мертвые», — думает Кэт, пока ее пальцы щиплют мягкие птичьи перья, выдергивая их из обмякшей кожи. Она всегда ненавидела звук, с каким перья отрываются от птичьей тушки, и старалась избегать таких поручений. В Лондоне прислуги было много, и роли были четко разделены. Только в крайнем случае горничной могли приказать ощипать к ужину птицу. Для этого у них были кухарки. Была Тэсс. С жирными пятнами на фартуке, с потемневшими от картофельной кожуры ногтями, с улыбчивым лицом, вечно испачканным мукой. Запах у мертвых птиц мерзкий, сладковатый, головы у них болтаются туда-сюда, пока Кэт трудится, сухая кожа потрескалась вокруг клювов. Кэт вспоминает засохшую кровь на губах Тэсс, кровь на деснах, на зубах. Вспоминает, что такой же отвратительный запах шел от пятен, засохших на грубом платье. Ей хочется закурить.

Ближе к пяти дребезжание спиц сообщает о возвращении преподобного Альберта Кэннинга. Эстер откладывает вышивание и выходит в коридор, чтобы его встретить. Он открывает дверь в тот момент, когда часы бьют пять, и улыбается жене, которая принимает у него шляпу и сумку; сам снимает пальто и тяжелый бинокль. Альберт высокий и стройный, у него светлые волосы, мягкие и пушистые, только-только начавшие редеть на макушке, что нисколько его не старит, а, напротив, подчеркивает молодость. Щеки разрумянились, потому что он ехал на велосипеде от самого города; в широко раскрытых голубых глазах то выражение невинности, которое сразу покорило сердце Эстер; кожа нежная и гладкая. Одна рука застревает в рукаве пальто, и Эстер пытается помочь ему, но ей мешает его тяжелая кожаная сумка на ремне. Они несколько мгновений сражаются с одеждой, переглядываются и смеются.

— Как прошел день, Берти? — спрашивает Эстер, снова опускаясь в кресло.