Незримые

Правильно сложенный торфяной штабель не просто красивый, как бывает красиво рукотворное сооружение посреди пейзажа, он произведение искусства. А вот торфяной штабель, сложенный небрежно и впопыхах, – это трагедия, что выясняется в наименее подходящий момент, в январе, когда они добредают до штабеля по снегу, с плетеным коробом на спине, и обнаруживают, что торф промерз и стал жестким, будто камень. Можно колотить по нему кувалдой и топором. Можно разнести динамитом. Собрать ошметки, которые разнесет на километры вокруг, и сунуть их в печку только для того, чтобы увидеть, что топить ими невозможно: они превратились в вязкую черную, ни на что непригодную глину. Поэтому вдобавок ко всему придется грести до фактории и покупать то, чего полно в собственном болоте, – глупее и не придумаешь.

Ингрид – единственная, кто не режет торф, она слишком мала, она переворачивает полусухие куски торфа и ставит их на ребро, как фишки домино, елочкой, чтобы ветер проникал между ними и сушил их, теплый ветер с материка, обдувающий остров уже много дней, но теперь он совсем стихает.

Они замечают это одновременно.

Они бросают работу, поднимают головы, переглядываются и прислушиваются.

Внезапно птицы умолкают. Трава не шелестит, насекомые не жужжат. Море гладкое, плеск возле берега стих. Со всех горизонтов – ни звука, точно они взаперти.

Подобная тишина накрывает их крайне редко.

Особенность ее в том, что случается это на острове. От этого она еще более давящая, чем тишина, что внезапно наступает в лесу. В лесу часто бывает тихо. На острове же тишины так мало, что сейчас островитяне замирают, озираются и не понимают, что происходит. Тишина вызывает у них недоумение. Таинственная, граничащая с ожиданием, без лица, облаченная в черный плащ, она бесшумно шагает по острову. Надолго ли она приходит, зависит от времени года, зимой, в морозы, когда здесь лед, она задерживается подольше, а летом похожа на короткую передышку между дуновениями ветра, между приливом и отливом, похожа на чудо, которое переживает человек между вдохом и выдохом.

Потом внезапно кричит чайка, из ниоткуда налетает ветер, и упитанный младенец на овчине плачет. Можно браться за инструменты и продолжать работу, будто ничего не произошло. Потому что это оно и было – ничто. Говорят, затишье бывает перед бурей, мол, тишина – это предупреждение, молчание после взвода курка, еще говорят, будто тишина имеет некое значение, но чтобы понять его суть, придется долго листать Библию. Но тишина на острове – это ничто. О ней никто не говорит, никто ее не помнит и не дает ей названия, как бы сильно она ни давила на них. Тишина – крошечное мгновение смерти, пока все они еще живы.

Глава 24

Той весной Ханс Баррёй вернулся с Лофотен с новыми инструментами. Их помеcтили в сарае на пристани, где прежде жили шведы. Две койки оттуда убрали и поставили верстак с завинчивающимися тисками – их Ханс тоже привез с собой. Мартин с любопытством рассматривал все эти новые рубанки, коловороты, сверла, струбцины, три разные диска для пилы, а еще уровень, который можно было использовать и как отвес.

– Дорого, небось, обошлось?

Ханс не ответил. Он привез с собой тонкие сосновые планки, золотистые, словно сироп. Их выгрузили вместе со снастями и инструментами. Ханс вытащил несколько латунных петель и, тряхнув ими под носом у отца, спросил, куда подевалась его дурацкая шерстяная шапка.

Мартин провел рукой по лысой голове и собрался было уйти в гневе. Однако разговор этот случился после того, как он в очередной раз забыл в море снасти, так что вместо того он спустил на воду лодку и вытащил снасти на берег, а потом остаток дня чистил их и вывешивал сушиться за лодочным сараем словно для того, чтобы весь мир полюбовался этой его большой стиркой.

А через три дня их разбудил ужасный грохот внизу, на кухне. Спустившись, Ингрид увидела, что старое окно в западной стене снято и скоро появится новое. Отец пилил, вбивал клинья, измерял и сколачивал, мастерил новую облицовку изнутри и снаружи, и заодно водосток. Окно будет двустворчатое, и чтобы обе створки открывались.

Снаружи он прикрутил два крючка и приварил к каждому клинышек, чтобы ветер не трепал створки, когда те открыты. Сделать это надо было бы еще во времена Мартина, впрочем, как и многое другое, например пекарни у них на Баррёе нет, пекут в кухне, поэтому дверь держат открытой, чтобы выгнать из нее чад, который никак не желает уходить. Теперь можно будет окно открыть. С тех времен окно стояло открытым считай что все лето, даже когда дождик моросил, потому что, как и все новое, его хотелось использовать постоянно. Потом они его закрыли, однако и открыть могли в любой момент, например когда спустя несколько месяцев Мария скликала обедать народ на картофельной грядке:

– Идите руки мойте!