Незримые фурии сердца

Тем вечером мать, Шон и Смут сидели в «Медной башке» и угощались тушеным мясом, поочередно зачерпывая из фаянсовой миски.

– Решать вам, – сказала мама. – Могу съехать на следующей неделе, как только получу первые деньги, либо до родов останусь и треть жалованья буду отдавать в счет квартплаты.

По мне, так лучше остаться: у вас уютно, и потом, в Дублине я больше никого не знаю, однако я не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством и добротой.

– Я не против, – улыбнулся Шон. – Меня все устраивает. Но квартиру нашел Джек, и последнее слово за ним.

Из тарелки в центре стола Смут взял кусок хлеба и обтер им край миски, дабы ни крохи не пропало втуне. Положил хлеб в рот, тщательно разжевал, проглотил и запил пивом.

– Мы уж вроде как притерпелись к тебе, Китти, – сказал он. – Я думаю, еще пара-тройка месяцев погоды не сделают.

Буфет

Вопреки маминым ожиданиям, работа в парламентском буфете оказалась далеко не простой, ибо требовала дипломатических навыков в общении с депутатами. День-деньской народные избранники, источавшие запах табака и немытого тела, туда-сюда шастали и требовали кофе с пирожным, редко демонстрируя хоть какое-то знакомство с хорошими манерами. Одни заигрывали с официантками, не рассчитывая на большее, другие рассчитывали и злились, получая отлуп. Ходили истории о девушках, которые уступали домогательствам, но были уволены за то, что приелись соблазнителям, и о тех, кого изгоняли за отказ от непристойного предложения. В общем, если депутат на кого-то положит глаз, жертву ждала одна дорога – в очередь за пособием по безработице. В то время в депутатском корпусе были четыре женщины, которых мама прозвала «Может Быть»: Мэри Рейнольдс от округа Слайго-Литрим и Мэри Райан – от Типперэри, Бриджит Редмонд – от Уотерфорда и Бриджит Райс – от Монагэна. Жуткие стервы, они, рассказывала мать, чурались официанток, чтоб какой-нибудь депутат не попросил вскипятить чайник или пришить пуговицу к рубашке, спутав их с работницами.

Премьер-министр Имон де Валера[4] в буфете появлялся редко (миссис Хеннесси сама носила ему чай в кабинет), но, случалось, заглядывал в дверь, если кого-то разыскивал, или иногда подсаживался к какому-нибудь «заднескамеечнику», чтобы выведать настроения в партии. Высокий, худой и на вид слегка бестолковый, он был сама вежливость и снискал безграничную признательность матери, однажды сделав выговор молодому министру, который подозвал ее щелчком пальцев.

Другие официантки маме очень сочувствовали. Девушка, которой только что стукнуло семнадцать и у которой вымышленный муж погиб на только-только закончившейся войне, а вполне реальный ребенок готовился выскочить на белый свет, вызывала у них восхищение и жалость.

– Я слышала, твоя бедная матушка тоже скончалась? – спросила Лиззи, девица старше матери, когда они вдвоем мыли посуду.

– Да. Несчастный случай, просто кошмар.

– А говорили – рак.

– Ну да. В смысле, кошмарное несчастье, что она заболела.

– Говорят, рак передается по наследству, – сказала Лиззи, которая, видимо, была душой любой компании. – Не боишься, что и с тобой такое случится?

– Я об этом как-то не задумывалась. – Мать замерла с тарелкой в руках. – Вот зачем ты сказала, теперь я вся изведусь.

На секунду, рассказывала мама, она и впрямь испугалась, но потом облегченно выдохнула, вспомнив, что ее мать, моя бабушка, жива-здорова и живет себе с мужем и шестью безмозглыми сыновьями в двухстах тридцати милях от Дублина.

План

В середине августа миссис Хеннесси вызвала мать в свой кабинет и сказала, что ей надо уволиться.

– Из-за того, что утром я опоздала? – спросила мама. – Так ведь первый раз за все время. Понимаете, я уже собралась на работу и вдруг на улице вижу мужика с такой рожей, словно он изготовился меня убить. Я побоялась выходить одна. Поднялась наверх и минут двадцать следила за ним в окно, пока он не убрался в сторону Графтон-стрит.

– Опоздание тут ни при чем, – покачала головой миссис Хеннесси. – Ты всегда была пунктуальной, Кэтрин, не то что другие. Нет, просто я считаю, что пора, вот и все.

– Но я еще не скопила денег на оплату жилья и приданое ребенку… – начала мать.

– Я все понимаю и сочувствую, но посмотри на себя – ты уже прям как бочка. Тебе осталось-то всего ничего. Признаков еще нет?

Мама помотала головой:

– Пока нет.

– Дело в том, что… Да сядь ты ради бога, с таким грузом нельзя стоять. Дело в том, что я получаю жалобы от некоторых депутатов.

– На меня?

– На тебя.

– Но я очень вежлива со всеми, кроме одного придурка из Донегола, который всякий раз норовит прижаться ко мне и называет своей подушкой.

– А то я не знаю. Или я не следила за тобой эти три месяца? Место осталось бы за тобой пожизненно, если б не иные, так сказать, обязанности, которые вскоре у тебя появятся. О лучшей официантке нельзя и мечтать. Ты рождена для этой работы.

Мать улыбнулась, решив принять это за комплимент, хоть и сомнительный.

– Жалуются не на манеры, а на твой облик. Мол, вид сильно беременной женщины мешает насладиться пирожным.

Мать рассмеялась:

– Вы меня разыгрываете?

– Так они говорят.