Незримые фурии сердца

Каждую среду в одиннадцать дня я выходил из нашей квартиры на 55-й Западной улице и шел в сторону площади Колумба, где спускался в подземку и, проехав сорок один квартал, через Центральный парк шагал к медицинскому комплексу Маунт-Синай. Торопливо выпив кофе, лифтом я поднимался на седьмой этаж, где отмечался у Шаниквы Хойнс – чрезвычайно ревностной и властной медсестры, отвечавшей за волонтерскую программу и внушавшей мне неподдельный ужас. В свой первый день я очень нервничал, даже забыл пообедать, а потому стянул с ее стола шоколадный батончик, за что получил выволочку и вышел из доверия окончательно.

Всякий раз Шаниква, член разраставшейся команды Бастиана, встречала меня вопросом: «Вы уверены, что нынче к этому готовы?» – и, получив утвердительный ответ, из не уменьшавшейся кипы историй болезни брала список больных. Пробежав по нему пальцем, она называла два номера – палаты и пациента, которого мне предстояло навестить, – после чего просто отворачивалась, тем самым выпроваживая меня из кабинета. Обычно пациентов седьмого этажа вообще никто не посещал (в те дни даже некоторые сотрудники клиники боялись к ним приближаться, а профсоюз уже задавался вопросом, следует ли медперсоналу подвергать себя опасности), но больные, отчаявшиеся и одинокие, вносили свои имена в список желающих провести час в обществе волонтера. Предсказать исход таких посещений было невозможно: иногда благодарный больной горел желанием рассказать всю свою жизнь, а порой обрушивал на тебя весь гнев, припасенный для родственников.

Пациентом № 497 из палаты № 706 оказался мужчина за шестьдесят с чрезмерно пухлым ртом. Окинув меня настороженным взглядом, он тяжело вздохнул и уставился на Центральный парк за окном. Две капельницы возле кровати неустанно питали его физраствором, провода от монитора сердечной деятельности, тихо пикавшего в углу палаты, жадными пиявками скрывались под его сорочкой. Больной был бледен, но никаких пятен на его лице я не заметил.

– Меня зовут Сирил Эвери, – представился я и, постояв у окна, сел на стул, который придвинул ближе к кровати. В жалкой попытке замены рукопожатия я хотел похлопать больного по руке, но он ее отдернул. Бастиан подробно рассказал мне, как передается вирус, однако всякий раз я нервничал, что, видимо, отражалось на моем лице, невзирая на все старания выглядеть браво. – Я волонтер медицинского центра Маунт-Синай.

– И пришли меня навестить?

– Да.

– Очень любезно. – Больной смерил меня взглядом, явно осуждая мой невзрачный наряд. – Вы англичанин?

– Нет, ирландец.

– Еще хуже, – махнул он рукой. – Моя тетка вышла за ирландца. Жуткую сволочь, воплощение шаблонного представления о вашей нации. Вечно пьяный, вечно бьет жену. За восемь лет заделал ей девять детей. Вот животное, согласитесь?

– Не все ирландцы такие, – сказал я.

– Я никогда их не любил. – Он покачал головой, а я отвернулся, заметив на его подбородке блестевшую слюну, похожую на след улитки. – Выродки. О сексе не говорят, но только о нем и думают. Ни одна нация на планете так не зациклена на сексе, если вам угодно мое мнение.

У него был выговор коренного ньюйоркца из Бруклина, и я пожалел, что в заявке на визит он не упомянул о своих расовых предубеждениях, избавив нас обоих от массы неприятностей.

– Вы бывали в Ирландии? – спросил я.

– Бог ты мой, я был везде. Объездил весь свет. Мне известны закоулки и укромные бары в городах, о которых вы даже не слыхали. А теперь я здесь.

– Как вы себя чувствуете? Вам что-нибудь нужно?

– А как, по-вашему, я себя чувствую? Как будто уже помер, а сердце все гоняет кровь, чтоб еще меня помучить. Подайте воды, пожалуйста.

С прикроватной тумбочки я взял поильник.

– Повыше! – Он принялся сосать через соломинку. За толстыми губами в белом налете я видел желтые зубы, накренившиеся вглубь рта. Пока больной втягивал воду, что требовало от него неимоверных усилий, он не сводил с меня взгляда, в котором полыхала беспримесная ненависть.

– А вы трусите. – Больной оттолкнул поильник.

– Ничуть.

– Трусите. Боитесь меня. И правильно делаете. – Он натужно рассмеялся. – Вы гомик?

– Нет. Я гей, если вам интересно.

– Я догадался. В глазах у вас что-то такое. Как будто вам страшно, что перед вами ваше собственное будущее. Как вас там, Сесил?

– Сирил.

– Самое педрильское имя. Вылитый персонаж романа Кристофера Ишервуда[46].

– Я не педик, – повторил я. – Говорю же, я гей.

– Есть разница?

– Да, есть.

– Давайте-ка, Сирил, я кое-что вам скажу. – Больной попытался сесть повыше, но не сумел. – Голубизной меня не удивишь. Ведь я работал в театре. Там все говорили, со мной что-то не так, потому что я люблю шахну. А теперь из-за этой болезни меня считают гомиком. Мол, все годы я это скрывал, а я ни черта не скрывал. И теперь не знаю, что меня тревожит больше – что я прослыл педерастом или что меня считают трусом, которому не хватило духу в том признаться. Уверяю вас, имей я этакую склонность, я был бы лучшим пидором на свете. Уж я не стал бы врать.