Нф-100: Великое переселение (СИ)

- Но народ запуган, - продолжал Мак-Мин уже громче, с запинками, уже от себя, - так, как никогда прежде запуган не был. Белая Чума одолевает не только тело... Видимо она смачивает своим ядом и сознания! Говорят жрецы, что сильные страхи и жажда могут как бы излиться из выходящего из тела духа в наш мир! Неужели так?

Димитри увидел в раскосых с ястребиными надбровьями глазах воина страх. Но это был страх не воина. Вернее, вне воина. Страх тот был глубокий, дремучий, исходящий из веков, вскормленный поколениями дедов, прадедов, пра-пра-... Суеверный и в то же время, самый сильный из всех, потому как миф был его корнем. А что сильнее мифа?

- Ещё мне очень интересно, воин, - сказал Димитри, - что именно ты видишь в них, в этих полчищах?

Мак-Мин не совсем понял, о чём спросил астрогатор, и, разведя руками, удивлённо ответил:

- Шеренги воинов, а что же ещё? Погляди только, как в тумане сверкают их латы, как темнеют навершия их копей, словно щетина зверя Аш! Теперь они отступают во мрак, и я уже не вижу их. Но почему ты спрашиваешь это?

- Так я и думал, - тихо ответил Димитри.

- Что? А что видишь ты?

- Я? Я вижу хаос. Да-да, мертвяцкий хаос без какого-либо порядка и строя. То, что противоположно жизни...

- Значит и впрямь...

Мак-Мин замер, как статуя, сжав в кулаке прядь некогда иссиня-чёрных, но побелевших от меловой пыли, волос.

- Миф? - почему-то спросил Димитри, вдруг, что-то поняв.

И он услышал откуда-то снизу, из-под плит, из-под слоёв породы, взывающий звук, словно трубили в далёкий и огромный горн. В звуке было новое качество. Посреди каменного мира, где кристаллы и гранит, известняк и кость, он содержал в себе элемент металла, был медным, бронзовым, другим. По ногам прошлась вибрация от этого металлического воззвания. И в ответ раздались из меловой взвеси недовольные и злобные шипения сгнивших гортаней, трещотки и перестук. Заползали гигантские многоножки, изгибаясь и выставляя из клубящихся облаков свои хребтовые, мерцающие костяные бока.

Всё ожило, пришло в движение, единым во вращении. Сам меловой туман сначала немного рассеялся, обнажив бездонные взгляды мёртвых глазниц и скальные оскалы сталактитов, а затем закрутился, клубы его стали ещё гуще. Плотностью они запирали зрение, слух, разрывали человеческие лёгкие. Оба путника кашляли, плевались и пытались найти пространство для вдоха, но в газовой камере его не могло быть. Димитри почувствовал, как начинает задыхаться, как чёрная пульсация пробивается в мутнеющих глазах. Он схватился за горло. Ноги его не слушались, и он, как пьяный, шатался, носился из стороны в сторону, совершенно ничего не различая. Разве что тот металлический горн из-под земли ревел всё настойчивее.

Говорят, в последние моменты перед смертью, вся жизнь проносится перед глазами. И Димитри решил, что так оно и есть. Однако перед его мысленным взором встала лишь одна картина из далёкого детства. Тогда он жил ещё на Земле. Вернее, спускался на орбитальном элеваторе гостить на Землю. Учиться ему приходилось в двух школах, потому как новое государство запрещало несовершеннолетним, рождённым при старом режиме, учиться в новых школах, но власть переселила их в новые дома. Вот ему и приходилось жить на орбитальном поселении в экосфере, а учиться на сессиях приходилось на родной планете. Однажды -- то была зима -- он и другие студенты, отбившись от основной группы, решили отпраздновать окончание семестра. Они набрали вина и ушли на озеро. Горное озеро было затянуто слабым льдом. Шёл крупный снег, и небо с землёй сливались в один тон, сшивались хлопчатой поволокой. Тогда Димитри махнул лишних пару-тройку стаканов и побежал кататься по льду. Лёд не выдержал, когда парень достиг уже середины озера. Незадачливый студент очутился в полынье, припорошенной снегом. Берега полыньи растрескались, и он, сразу же отрезвев, всё никак не мог хватиться за что-либо. Рука нащупывала твёрдую корку, но при упоре, край ломался, и очередной глоток ледяной воды сопровождал очередное погружение.