НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 24

А тут является Николай Сергеич Николаев. Сама понимаешь, старик о нем слышал, фигура видная. Но чего энтомологу с антропологом делить? Николаева, видите ли, интересует, как древняя обезьяна стала человеком. Шеф, понятно, отвечает, что, мол, мутации, удачные метисации, при давлении естественного отбора и развитии социальных отношений в первобытном стаде… в твоем историко-архивном этого еще не проходили, наверное. Ну вот. Но Николаеву мало. Шеф начинает блистать своей ученостью. Рассыпает перед ним гипотезы. Совсем (для интереса, видно) опустился: даже о космических пришельцах, которые нас якобы на путь истинный направили, рассказал. Потом насчет того, что человек будто бы дитя обезьяны, почему-то не ставшее взрослеть, ухитрившееся до старости сохранять детские черты. Показал свою любимую фотографию — три младенца рядом: человеческий, гориллы, шимпанзе. Сходство — умопомрачительное, куда больше, чем у взрослых, я тебе принесу это фото. Да, гипотеза интересная, но еще в тридцатые годы было доказано…

Ришенька, ты уж чересчур не беспокойся. Я же тебе сказал, что мое невезение кончилось. Пора ему было кончаться, этому родовому невезению — я тебе писал, как давно оно началось. А все, что имеет начало… Тем более, начало столь древнее. Действительно, чего это я вспоминаю только тех своих предков, историю которых мой отец документально проследил? Ей-ей, в моих жилах живет память о бесконечно более отдаленных во времени неудачниках. Тех, от кого произошли все мы, — о кроманьонце, которого ледник ни за что, ни про что согнал с родных мест, о его пра-пра-пра… внуке, которого враги заставили уходить от них, следуя за отступавшим уже ледником. О том, как некий рамапитек остался без тропического леса, съеденного похолоданиями, и поневоле побрел по саванне, время от времени вставая на задние лапы, чтобы знать, когда и куда можно бежать… Среди моих предков и та невезучая тварь, что стала кормить детенышей молоком, вместо того чтобы жить легко и свободно, рассовывая яйца по очередным кучам песка.

Но мои гены вспоминают и еще кое о чем, кроме невезения. Вспоминают — и работают, командуют моим сравнительно нестарым организмом. Только не все ведь гены, Ришенька, работают. Некоторые — не командуют. Молчат. А о чем они молчат — бог их знает. Может быть, молчащие гены — только дублеры говорящих, резерв на случай неполадок. Но великоват резерв-то. Может быть, в них — память о разных ненужных уже вещах. Хвосте, защечных мешках, чешуе… А может быть, материал для будущей эволюции человека: заговорят молчащие гены — и наш разум станет сильнее, реакция — быстрее, воля — тверже, страсти — добрее…

Как мне повезло, что я тебя встретил! Как мне повезло, что мы вместе приехали в тот город. Черт его знает, как получилось, но у нас с тобой ведь даже билеты до Риги опять были на одно место, и даже то самое, что тогда: оба — на кресло 5а. Но теперь мы уже не обращались к бортпроводнице, как в первый раз, в самолете из Одессы. Обратные билеты у нас на два разных места, но один из них на то же самое 5а — надо бы подсчитать вероятность такого совпадения. Примем для простоты, что в самолете 100 мест… Впрочем, ну ее, арифметику. А хороший город Рига, правда? В старой Риге улицы скрещиваются и расходятся, переходят одна в другую, пересекаются под всеми углами, которые только известны геометрии — евклидовой и неевклидовой. И за каждым углом — новое. В домах. В людях. В тебе и мне.

У этого переплетения улиц — правда же? — есть свои законы, и мы с тобой стали загадывать, что нас ждет за этими домами, какую вывеску мы прочтем, подойдя поближе к узорчатому окну, какое из старинных зданий впереди признает себя музеем, и где тюлевые занавески обозначат обычную семейную жизнь.

Мы сидели в сквере на маленькой площади. Ей было лет семьсот, а скверу, мы прикинули по деревьям, побольше ста. Но ты удивленно сказала, что город совсем не кажется старым. И я ответил, что он и на самом деле не старый. Он взрослый. Точнее, сказал я, это — город — имаго.

И ты спросила: «Имаго? Это что-то из жизни насекомых?»

И я стал объяснять, что словом «имаго» обозначают взрослую форму насекомых — последнюю стадию метаморфоза. Из яичка выходит гусеница, гусеница превращается в куколку, куколка становится бабочкой. Бабочка — она и есть имаго. Гусеница растет, но не развивается. Зато как растет! Каждой своей клеткой. Ни одна из них не гибнет, ни одна из них — фантастика! — не делится, все только растут. В тысячу раз больше станет гусеница, а клетки в ней те же, только в тысячу раз крупнее. Вот так и некоторые города. Становятся больше, но все те же. Скука! А этот город развивался все свои восемьсот лет. Он красивее просто увеличивающихся, как бабочка красивее гусеницы. Как все, что развивается, красивее всего, что только растет. Если бы ты знала, какое прямое отношение ко мне имели превращения насекомых. Очень горжусь, что за полгода так и не рассказал тебе ничего о нашей совместной работе — шефа, Николаева и моей. Это был мой единственный секрет. Ладно, Маришенька?