Ни-чё себе!

Спят капитаны. Наверху жужжит и рвется к цели пущенный с их легкой руки кораблик. У него впереди золотые дожди осени и серебряные шквалы зимы, снегопады и ледоходы, затишья и бури. Ему будет о чем рассказать после долгой разлуки. У него впереди встреча с нами.

«ПАП, А ЗАЧЕМ ЛЮДИ ПОЮТ!»

— Пап, а зачем люди поют?

Мы идем по лесу напрямик. Точнее, не идем, а бредем. Уже три часа. Мы — это я и мой сын Ярослав, Ярошка. В руках у нас по банке. У меня трехлитровая, у него поменьше: собираем землянику. Ягод много в этом году. То там, то здесь на полянках среди берез и невысоких редких сосенок виднеются кустики с бордовыми налившимися каплями под резными листьями. Если на пути встретится взгорок, то можно лечь у его подножья, прижаться ухом к земле и посмотреть вверх. Тогда кажется, что кто-то ненароком густо рассыпал земляничные ягоды, до того красно от них. Собирай да собирай.

И мы собираем. Первый раз в этом году вырвались с сыном по ягоды в лес. Но очень уж жарко, и комарья — тучи. Я задраился штормовкой, Ярошка застегнул на все пуговицы болоньевую куртку и натянул на самые глаза капюшон. Видно, что и ему достается. Он яростно бьет себя по кистям, хлопает ладошкой по лбу и щекам, сопровождая движения возгласами: «Вот я вас! Вот я вас!» Да, нелегко парню. Но никто не неволил, сам напросился.

— Пап, а зачем люди поют?

В голосе сына чувствуется раздражение. Видимо, ему не по себе от моего непрерывного, хоть и вполголоса, пения. Ярошке странно, как можно петь, когда комарье остервенело и идет на любые жертвы, чтобы только добраться до наших рук и лиц. Ягоды бы успеть срывать, а тут какое-то пение.

Ярошка из племени сборщиков. Любит он лесные походы, доставляет ему удовольствие побыстрее наполнить свою банку, высыпать в общую и испытать блаженство от увеличившейся кучки ягод. Хорошо с ним ходить по ягоды. Серьезный парень. Знаю, пока полные банки не наберем, разговора об обратной дороге не будет. Но я понимаю, сдержать раздражение от непрерывных атак комаров и скопившейся под курткой жары трудно.

— Пап, а зачем люди поют?

Вопрос касается не людей, а меня лично. Вопрос задан — надо отвечать. Мне не хочется отвечать. Можно, конечно, показать на голубые просветы в верхушках деревьев, на ползающую в белом венчике цветка ярко-зеленую муху, предложить, наконец, еще раз лечь под взгорок, но я говорю:

— Слушай, сынка, давай поговорим попозже. Не возражаешь?

Слышу снисходительное «Ладно» из-под капюшона. «Ладно, — думаю я. — Мы еще поговорим».

…Поговорить нам удалось лишь на следующий год. Мой отпуск пришелся на июнь. Ярошка только что закончил первый класс, и мы, освободившись от наших повседневных обязанностей, быстро собравшись, поехали в небольшой уральский городок Кыштым, городок моего детства. День погостили у родственников, ответили на все накопившиеся за год вопросы, задали свои и следующим утром отправились в окрестные леса, в горы.

Кыштым расположен на восточной окраине Уральских гор, невысоких и некрутых, заросших почти до вершин крепкими старыми соснами. Наш путь традиционно лежал вдоль городских и очень уютных озер. Пройдя их, по извилистым гористым пыльным улочкам мы поднялись на последнюю горку, и главная гора здешних мест, до этого видимая из города только отчасти и казавшаяся очень далекой, предстала перед нами во всем своем величии — мощная, занимающая собою почти весь небосклон.

Еще немного — и мы вступаем в сосновый лес. Утро. Поют птицы, мечутся небольшие, изумрудного оттенка стрекозы, неистово цветет земляника и… столь же неистово поет Яроша. Слова он придумывает на ходу. Половину из них заменяют звукосочетания типа «ля-ля». Мелодия? На мой слух, мелодии нет. С точки зрения сына, она вообще не нужна. По его твердому убеждению, красота песни заключается в громкости исполнения. Чем громче — тем лучше.

В руках у Яроши прутик, глаза шальные, как у трехмесячного щенка, выпущенного из темной избы на мартовский, начинающий уже обтаивать двор. Клетчатая рубашонка мелькает среди деревьев. Я его не прерываю. До нашей цели, до горы, еще часа два ходу. «Посмотрим, — думаю, — что ты запоешь дальше».

Часа через полтора, на подходе к горе мы уже приустали. Солнце набрало высоту, расшевелились слепни. В руке у Ярошки уже не прутик, а березовая ветка, которой он время от времени охаживает себя. Яроша уже не вопит, чуть приотстал, но идет бойко. Я прислушиваюсь: поет, что-то мурлычет себе под нос. Останавливаюсь, поджидаю его и спрашиваю:

— Яроша, а зачем люди поют?

Он вскидывает на меня глаза, недоуменно смотрит некоторое время, вспоминает что-то, и на лице его появляется улыбка.

— Ох, папка, и хитрый ты!

— Ну, какая же тут хитрость. Просто я вспомнил, что… Постой! Куда же ты!

Ярошка, пиная шишку, мчится по тропинке уже далеко впереди меня. И лесная тишина снова разрывается неистовым «ля-ля».

РЫБАЛКА