Ни кола ни двора

— Лягушку бросишь, бывает, оземь, а она царевной обернется, — засмеялся Толик, но, когда я нахмурилась, сказал:

— Да нищебродины их жарят и докуривают, че уж там? Или школьнички.

— Что?

Сначала я подумала, что Толик шутит, но он сказал:

— Я так делал, когда маленький был. Собираешь бычки, жаришь на сковородке, они сохнут, и их можно курить. Нормально шли. Продавали даже че-то с братухами синюгам всяким.

— Фу! Вы могли чем-то заразиться!

Толик оскалил желтоватые зубы, показал золотые клыки.

— Живем раз один всего лишь, — сказал он. Толик так странно вывернул предложение, будто носок, меня это почти восхитило.

— Скажите мне, куда именно мы идем?

— О, у нас с тобой длинный список самых несчастных людей Вишневогорска, — задумчиво сказал Толик, вдруг закашлялся, треснул себя по груди, мучительно втянул воздух и снова закашлялся, почти захлебнулся.

Сплюнув мокроту, он задумчиво посмотрел на небо.

— Тот один, у которого нос разбит, там мне напомнил друга моего одного, Эдьку, представляешь?

Я ведь тоже видела Эдика Шереметьва на фотографии, но совсем не помнила его лица и не могла понять, что схожего было у Эдика Шереметьва и того парня с пивом.

— И я задумался, — сказал Толик. — Зачем они умирали? Когда человек на войне, когда он солдат, он же умирает за хорошие вещи. За Родину, за семью, за друзей. Даже если это не его выбор, и страна у него мудацкая, типа Гермахи, умирает он, потому что у него выхода никакого нет. Причина есть все равно. А зачем они умирали?

— Из-за денег? — спросила я.

— Да не столько-то. Денег на жизнь заработать легко, но хочется почему-то больше. Всегда. И я так вот расстроился ужасно, тоска меня взяла. Ни за что умерли, не герои ни хера. Страшно, наверное, так умирать. Жить — нормально, а умирать — страшно. Вот, а они молодые были мужики совсем. Мне ща сорок лет, приколись? Я себя так не чувствую. А тогда ваще ребенком себя ощущал.

Он снова закашлялся, царапнул мафорий Богородицы на груди.

— Больно, — сказал он.

— От того, что они мертвы?

— Не, в груди. Бронхи болят, наверно. Как ты думаешь, Витек понимает, нахера все это было?

Учитывая папино состояние (финансовое, а не душевное) я полагала, что он понимал.

Вдруг мне стало тепло и ясно от того, что Толик рассказал мне что-то такое личное, чувствительное. Он выглядел таким беззащитным и открытым. Моя мечта посмотреть на кого-то без кожи сбылась.

Я протянула руку и погладила его по колючей щеке.

— Это очень тяжело, — сказала я. — Что никто не пожалеет ваших друзей.

— Во-во, — сказал Толик. — Никто не пожалеет их, бедняг. И виноваты они во всем сами. Это, знаешь, типа ты ребенок, расхерачил дома вазу, не знаю, и получил ремня. И ты как бы сам виноват, и ремня заслужил своего. И никто тебя не пожалеет, потому что ты вазу расхерачил. Только все хуже еще, если ты не вазы херачил, а жизни человечьи.

Я кивнула. В целом, понять Толикову драму я могла. Он был грешник, и друзья его были грешниками, но между ними уже пролегла существенная разница. Толик остался жив и мог еще спешить творить добро.

— Спасибо, Ритуля, — сказал мне Толик, сказал очень искренне. — Ваще-то я об этом ни с кем не говорил еще. Да и кому это понятно ваще.

Толик снова обнял меня. От него пахло потом, но почему-то этот запах мне был приятен, такой отчетливо мужской и чужой, и странным образом успокаивающий.

Я чувствовала себя нужной, и я гладила его, жалела и ощущала, что Толиково сердце на это отзывается.

Так, в обнимку, мы дошли до одного из ничем не примечательных домов, такого же пятиэтажного, длинного и бессмысленного, как все другие.

— Толик, — сказала я. — Вы ведь меня не обидите?

— Неа, — сказал Толик. — Че ты думаешь, в рабство торчкам местным тебя продам?

И он так захохотал, что чуть не задохнулся, и еще долго скреб длинными, сильными пальцами по зеленой краске двери. А я совершенно не поняла, в чем шутка. Но мое настроение и вправду улучшилось, хотя Вишневогорск был до невозможности депрессивным городом.

Может быть, я просто никогда не была в настоящем подъезде настоящей хрущевки.

Подъезд был темен, как пещера. Пахло там тоже как в пещере, в пещере, обитатель которой еще не придумал выкидывать объедки. А жил очень-очень долго.

Я зажала нос, к горлу подкатил ком.

— Какие мы нежные, — засмеялся Толик. Голос его вознесся вверх. Акустика в подъезде тоже была странной. А стены — зеленые, белый осенний свет, лившийся сквозь окна, делал этот цвет странно-холодным. Мне показалось, что я попала в бутылку.

Лифта не было (жаль, я хотела бы поездить в подъездном лифте), мы поднимались наверх пешком.

— К кому мы идем?

— Да к Фиме и сыну ее, — ответил Толик, как будто мне это о чем-нибудь говорило. — Первые в списке сегодня.

На четвертом этаже мы остановились у покрытой серым в проплешинах дерматином двери. Пуговки на ней загадочно блестели. Прям как мое лицо.

Дверь открыла дряхлая, трясующаяся от груза времени старушка, родниковоглазая, вся заостренная, тоненькая, с почти белыми губами.

Взгляд у нее, тем не менее, был живой и любопытный, сначала он впился в Толика.